Адмирал: Адмирал. Заморский вояж. Страна рухнувшего солнца. Михаил Михеев
и лелеет. У этого другая крайность, он крупные корабли воспринимает лишь как средство поддержки субмарин. Но, стоит признать, тоже не дурак, и для подводников отец родной. Хотя, будучи убежденным нацистом и ярым поклонником Гитлера, он вызывал у Лютьенса некоторое отторжение.
Во-вторых, заявился Геринг. Толстяк и сибарит. Будучи чуть более продвинут в вопросах медицины, чем его предшественник, Колесников моментально сообразил, что виной ожирения командующего люфтваффе является сильнейшее нарушение обмена веществ, которое здесь и сейчас лечить толком еще не умели. И даже сложно представить его молодым и стройным, легко взбирающимся в маленькую кабинку хрупкой этажерки, чтобы творить чудеса в боевом небе. Впрочем, Лютьенс видел его молодым… Флот Геринг недолюбливал, считая корабли лишь пожирателями топлива, так необходимого его любимой авиации, но удержаться от поздравлений не мог – положение обязывало. Впрочем, поздравлял он Лютьенса совершенно искренне, как солдат солдата, признавая и храбрость, и удачу моряков. А может, просто доволен был ходом норвежской операции – как-никак, его ребята сработали там отменно, в числе прочего, сумев угнать из-под носа у норвежцев кучу самолетов. А раз так, то был он благодушен, доволен жизнью и, наверное, в честь этого даже предложил адмиралу поохотиться вместе. Пришлось неопределенно покивать и поблагодарить – мол, когда-нибудь, как только позволят дела, обязательно и с превеликим удовольствием.
Третьей особо важной персоной оказался Борман. Откуда он здесь взялся, было непонятно, никаких серьезных должностей этот классический партноменклатурщик вроде бы не занимал, но при этом слово его весило очень много, немногим меньше, чем у самого Гитлера, и вполне сопоставимо с Герингом. Знаком с ним старательно не лезущий в большую политику адмирал был лишь шапочно.
Впрочем, эта сладкая парочка, благожелательно покивав, занялась своими представительскими обязанностями. В смысле, толкала речуги на огромном и вроде бы стихийно, но при этом с истинно немецкой четкостью организованном митинге. Пришлось и самому, на правах героя дня, сказать пару слов. Получилось не очень, но это было тоже воспринято, как должное. «Я старый солдат и не знаю слов любви», хотя это, конечно, совсем из другой оперы. В общем, ему простили солдафонскую неотесанность, зато эти двое разливались соловьями. И ведь пришлось, дико скучая, присутствовать, никуда не денешься.
Больше всего это напоминало Колесникову выступления каких-нибудь деятелей уездного масштаба времен позднего СССР, разве что бумажками не пользовались. Рапорт о том, как все хорошо, чествование героев-космонавтов, точнее, применительно к местным условиям, героев-моряков, и прочие красивые слова. Упор на героизм, естественно – искалеченный борт «Шарнхорста», с которого, собственно, и шло вещание, смотрелся шикарной и очень уместной декорацией. Единственная разница, что в восьмидесятых годах в СССР народ уже привык делить сказанное кто на два, а кто и на десять, а здесь этому