Земля Бранникова. Генрих Аванесов
свойства спирта, неизвестно. Неизвестно и то, почему барин отдал предпочтение итальянскому спирту перед отечественным. Факт тот, что бутыль была большая. Жидкости в ней было много, расходовали ее экономно, так что хватило на всех раненых, и еще осталось.
Много времени заняло изготовление шин для лечения переломов рук и ног. Гипса тогда тоже не было. Но понимание того, что кости надо соединить на ощупь, а потом зафиксировать на долгое время, было. И здесь Федька проявил то ли новаторство, то ли доставшиеся ему откуда-то познания. Приказал крестьянам драть лыко с молодых деревьев, и резать его длинными полосами на подобье бинтов. Осторожно обматывал лыком ногу или руку, фиксировал положение костей, а уж потом пристраивал деревянную шину.
Обработка ран – дело тонкое, кропотливое, болезненное для пациента, и нервное для исполнителя. Тем более, когда он – не профессионал. Помощников у Федьки оказалось много: принести, отнести, на худой конец, подержать больного, чтобы не дергался от боли, – это пожалуйста. А вот, чтобы самому в рану с инструментом залезть или зашить ее нитками, как тулуп рваный, ни за какие коврижки, Боже упаси! Не нашлось таких больше в обозе.
Но Федька справился. А, собственно, куда ему было деваться от своих раненых, да и от собственной любознательности. Когда сам попадал в лазарет, он не закрывал глаза, глядя, как доктор отрезает пилой человеку ногу, вынимает щипцами пулю, штопает рану. Да и от чувства ответственности, коренящегося где-то в самых сокровенных уголках души, тоже не избавишься в раз. Оно, это чувство, раз пробудившись, часто заставляло его делать то, что было в данный момент остро необходимо; за что взяться больше было некому. Не всегда его благодарили за это. Но и брался он за дело, не рассчитывая на благодарность.
Первым Федька обработал своего барина. Вынул из плеча пулю, благо не глубоко ушла, видно, была на излете. Зашил рану. Заштопал и другую рану, на бедре, колотую, с двух сторон шить пришлось. Рану на голове только промыл, и перебинтовал. Удар пришелся вскользь. Только кожа содрана. Да и перелом ноги не страшным оказался, как теперь сказали бы, без смещения.
За время всех этих процедур Андрей намаялся, пожалуй, больше, чем на поле боя, так что, когда его в избу отнесли, быстро погрузился в ставшее уже привычным забытье.
На этот раз оно казалось ему зыбким. В него трудно было впасть, но легко было выйти. Теперь главной задачей стало удержаться в забытьи. Это было труднее, чем строить башни, чем заглядывать в прошлое или в будущее. Плавая по границе сознания, он чувствовал себя в воде. Прошлое опять было внизу. Далекое прошлое пряталось в темных омутах, и ему вспоминались слова отца, сказанные ему в детстве о том, что историю России проще придумать, чем узнать. Почему он так говорил? О чем не хотел говорить? Надо будет спросить.
Но эта мысль уплывала, сменялась другой, более близкой, недавней историей, которую сам пережил. О Париже, где провел последние два года перед войной. А для него война началась уже тогда. С балов и театров,