Возвращение к себе. Дмитрий Кудрец
рассказывал, обращаясь в основном к себе. А я слушал его торопливую речь, смотрел в чашку и пересчитывал плававшие в темном напитке редкие чаинки. Убрали со стола. Голда принесла простыню, подушку и одеяло.
– Ложитесь на диване, – это были первые ее слова за весь вечер.
Положив белье на край дивана, она повернулась, чтобы уйти, но, задержавшись на мгновение, добавила:
– Туалет во дворе.
И исчезла за цветастой занавеской.
Я расстелил простынь. Бросил подушку в изголовье. Как странно все получается. Чужие люди дают крови стол, а свои… Интересно, Олька уже, наверное, спит? Завтра нужно будет сходить, хотя бы одним глазком посмотреть на нее. Завтра. Завтра у тебя Борис Алексеевич будет куча дел. Смешно и странно было называть себя другим, ничего не говорящим именем. Но нужно было привыкать. Алексея Столярова больше нет. Есть товарищ Сазонов Борис Алексеевич, такого-то года рождения, беспаспортный, безобразованный, безработный.
Я погасил свет. Разделся и нырнул в постель. Диван охнул подо мной и, издав еще пару странных тоскливых звуков, затих, словно смирившись с тем, что сегодня ночью ему придется потрудиться, держа на себе непривычную для него тяжесть. Не спалось. Из-за занавески доносились приглушенные голоса. Дочь выговаривала отца за гостя. На что тот отвечал какими-то странными звуками и возгласами. Вскоре голоса умолкли. За окном накрапывал дождь. Было хорошо слышно, как редкие капли барабанили по стеклу, словно испытывая его прочность. Но вот, словно осмелев, дождь начал барабанит все чаще и чаще, сливаясь с монотонным гуденьем проводов и далеким стуком уносящегося куда-то далеко поезда. Так, под эту незатейливую музыку я и уснул.
***
Утро было прекрасное. Не скупящееся на тепло солнце то и дело разбрасывало вокруг тысячи тоненьких лучиков, которые, казалось, пронизывали не только отсыревший от ночного дождя воздух, но и проникали во все щели, во все окна и подворотни, вздрагивая нас стенах и заборах маленькими пятнышками солнечных зайчиков. От вечернего ливня остались лишь жалкие, еще не успевшие полностью высохнуть лужицы и еще не осыпавшиеся с веток капельки. Город. Выплеснув в очередной раз клуб пыли и копоти, разворачивался в ему привычном суетливом толпящемся ритме. Трамваи, звеня, приглашали людей втиснуться в свежевыкрашенные вагончики и с жалобным стоном везли их по стертым вздрагивающим от непосильной ноши рельсам. На время трамваи стихали, но затем снова втискивали и вжимали в свое нутро новую порцию нахлынувших людей.
Соломона дома не было. Его дочь с кем-то бойко спорила под окном. После привычных утренних процедур, доведенных до автоматизма, я выскочил во двор. Меня тут же окатило пьяняще-дурманящей свежестью.
– Доброе утро, – бросил я в сторону Голды, потянул за ручку калитки и оказался на улице.
Первым делом я отправился навестить своих, попытаться еще раз. Может быть, я вчера сделал или сказал что-то не так, всякое бывает. Нужно поскорее