Черная башня. Наталья Павлищева
лежать.
– Вы ведь флорентиец? Медичи из Флоренции. Я слышал это имя от Брунеллески.
– Вы с ним знакомы?
– О да. Он подрабатывал у меня, оправлял камни.
– О том ли мы Брунеллески говорим? Филиппо разве не скульптурой занимался?
– Да, он много чем увлекается. Я знаю, что Брунеллески проиграл какой-то конкурс. Вообще-то он учился ювелирному делу и много преуспел, но у Филиппо есть мечта – подарить Флоренции купол собора. Он рассказывал, что не может смотреть, как столь грандиозное здание стоит незавершенным.
– У него сложный характер, – осторожно напомнил Козимо.
– Сложный?! – буквально завопил Форезе. – Вы говорите – сложный? Да он невыносим! Столько гадостей, сколько от него, я не слышал никогда в жизни. Столько яда, сарказма, недоверия… Он считает всех вокруг ворами и мошенниками, только и живущими, чтобы украсть что-то из его гениальных идей!
Из соседней комнаты даже выглянул подмастерье, Форезе махнул ему рукой:
– Я о Брунеллески!
Тот скрылся, видно, понимал, о ком речь. Козимо уже пожалел, что задел старого ювелира, но Форезе вдруг почти жалостливо вздохнул:
– Но ведь гений! Гений, черт его побери! Потратил все, что получил от продажи своего крошечного имения, чтобы облазить весь Рим с веревкой.
– Какой веревкой?
Они что здесь, все чокнутые, вроде Брунеллески?
– Обмерочной. – Чуть раздраженный непонятливостью Медичи, Форезе ворчливо пояснил: – На длинной веревке завязываются узлы на равном расстоянии…
– Да-да, я понял, – поспешил успокоить его Козимо. – Брунеллески потратил все свои деньги?
– Еще бы! Они с Донато ничего не пропустили, все обмерили и зарисовали. Только вот купол собора Святого Петра не достать. А он ему так нужен… А на Пантеон лазил и даже кирпич из купола вытащил. Это я вам по секрету…
– Чтобы придумать, как создать флорентийский?
– Наверное. Запомните одно, юноша: этот человек гений. И плохо, что он вынужден заниматься не своим делом, подрабатывая на жизнь. Если бы этой заботой было меньше, сколько бы Брунеллески смог создать!
– Он действительно гениален?
– Конечно, – устало вздохнул Форезе. – Если человек готов голодать и спать на сырой земле, только чтобы делать любимое дело, он не может не быть гением. Тот, для кого его дело самое главное, всегда добьется самого большого. А дурной нрав… что ж, если необходимость выносить дурной характер гения – это плата за само существование с ним рядом, то, поверьте, это не такая уж высокая плата. О золоте я уж не говорю, оно ничтожно по сравнению с тем, что могут создать такие, как Филиппо, люди.
Эта неожиданная и такая серьезная беседа со старым ювелиром повлияла на Козимо не намного меньше, чем все разговоры в доме Никколи. Он вспоминал самого Никколо и понимал, что Форезе прав. Кто из талантов, собиравшихся в доме Никколи, не странен? Но все они увлечены своим делом настолько, что можно простить и странности.