Одесские осколки. Александр Сороковик
это будет стоить, но старый сапожник только отмахнулся – какие счёты с покойником?
А дальше всё прошло, словно само собой. Они получили документы, в срок привезли одежду. В назначенное время Александра Михайловича в аккуратном гробу доставили к дому, где уже ждали соседи, родственники и друзья. Батюшка быстро отпел покойного и удалился, соседи попрощались у дома, а остальные поехали на кладбище. Распорядитель ловко управлялся, руководя спешной, отработанной, словно на конвейере, церемонией.
Гроб поставили возле ямы, на кучу земли. Новый участок, в самом конце Западного кладбища, наполовину состоял из свежих захоронений, наполовину – из только что вырытых могил, ожидающих своих постояльцев. На дорожке к участку уже стоял автобус с новым покойником, и копщики торопились.
Курилов лежал в гробу, укутанный в какую-то похожую на тюлевую занавеску материю, ещё более нелепый, чем при жизни, с обиженным и скорбным лицом. Итальянские туфли, починенные дядей Борей и выглядевшие как новые, никто так и не увидел под покрывалом, да и кому это было нужно, тем более что их парадный, словно для бала вид, никак не вязался с общим жалким видом покойного. Первая приблизилась к гробу Лариса с чёрной лентой в волосах, поцеловала холодный лоб, пошептала что-то про себя, отошла и только тогда разрыдалась, горько и безутешно.
Она не бросалась к мужу на грудь, не звала его по имени. Просто плакала навзрыд, уткнувшись Маринке в плечо, пока прощались остальные. И была в этом плаче тоска по всему её нелепому семейному «счастью», горечь от ничтожного его вида, ещё более несуразного, чем при жизни, и стыд за то чувство облегчения, которое она испытывала.
Все попрощались, гроб заколотили и опустили в могилу. И ушёл Курилов, как был: в потрёпанном костюме, старом, кое-как повязанном галстуке и чудесных, блестящих, как новые, итальянских туфлях. Народ потянулся к автобусу, чтобы ехать в кафе поминать умершего, натужно подбирать добрые слова, пить водку и есть вредные продукты, которые он так любил.
В автобусе Маринка сидела рядом с матерью, а из головы у неё всё не выходил старик-сапожник с Большой Арнаутской – как он долго рассматривал знаменитые отцовские туфли, качал головой, разводил руками и бормотал, что Там не будет Бог смотреть на обувь, в которой ты пришёл, а будет спрашивать, как ты жил. И от этого ей становилось совсем грустно и очень-очень хотелось плакать…
Красные босоножки
Со Славкой мы звонимся обычно два раза в год, на дни рождения. В этот день звонил я, его черёд был праздновать. Раньше мы жили в одном дворе, дружили с детства до тех пор, пока в начале девяностых меня не унесло в столицу – пробиваться наверх, убегая от провинциальной нищеты. Хотя Одесса и не считалась глухой провинцией, всё равно перспективы в столице вырисовывались совсем другие.
Звал потом, когда зацепился и начал выкарабкиваться наверх, друга к себе, но он предпочёл обустраиваться в родном городе. Созванивались редко – вначале связь