Над Самарой звонят колокола. Владимир Буртовой
брякнул сдуру не то!» – ругнул он себя, оробев так, что не осмелился даже руку поднять, а не то что тронуть ее гибкий стан, так красиво прорисованный линиями расшитого сарафана.
– Экий ты, право, голубь синеглазый, – вроде бы даже укорила его Устинья. – Наши казаки куда бойчее… Воистину налимы верткие, так и лезут руками, куда не след. Не страшишься, самарец, что побьют тебя мои ухажеры? Скажи хоть, как зовут-то тебя?
– Тимошкой Рукавкиным прозвали. А казаков ваших не устрашусь. В спину не застрелят – грех великий, – а на кулаках биться и я мастак. Случилось минувшей Масленицей с подгулявшими бечевщиками в тесном переулке схватиться. Мне досталось изрядно, да и они не внакладе остались.
– Вижу, Тимоша-голубок, в плечах не слаб. Ну а про сватовство скажу так: доведется от казаков прознать, что удалое у тебя сердце, что отвагой затмишь любого нашего атамана, тогда приходи со сватами в избу моего тятьки… Да не откладывай на многие годы, не припоздать бы тебе, сын купеческий. А мне покудова охота еще в девках погулять.
Устинья легко подхватила корыто с мокрым бельем, ступила с помоста на берег, оставляя следы в примятой пыли.
– Пусти, сама снесу. Уходи, Тимоша – голубок синеглазый, вишь, сюда старшая сестрица Марья идет.
И Тимошка послушно отступил, укрылся в кустах. Видел, как сестры разминулись, перекинувшись при этом коротким разговором, видел, как Устиньюшка поднялась в гору, миновала стражу у раскрытых городских ворот. Казаки о чем-то говорили, размахивали руками и вскидывали вверх длинные копья, будто грозили кому-то…
«Ишь как всполошились, – подумал Тимошка. – А может, и до них дошел слух про тайного человека, что у старца Филарета был на Иргизе? А может, какие тревожные вести пришли с киргиз-кайсацкой стороны?»
Поодаль, над невидимой отсюда церковью Петра и Павла, кружились грачи. Их всполошил колокольный звон – благовестили к обедне.
Следом за Устиньей, не теряя ее из виду, Тимошка взошел по круче в город, миновав у городских ворот и в самом деле чем-то крайне встревоженных казаков.
Данила, едва Тимошка переступил порог лавки, огорошил сияющего внука новостью:
– Прав был твой ночной шептун чернец Кирилла. Только что в церкви комендант городка полковник Симонов известил казаков, что тот самозванец, который именует себя царем Петром Федоровичем, нежданно объявился близ Бударинского форпоста. И что при нем якобы до сотни переметнувшихся казаков, все большей частью из тех, кто от генерала Траубенберга претерпели горькое лихо. Быть в здешних краях новой крепкой драке, Тимоша, чует мое сердце. На роду мне, должно, написано не токмо хивинское кровопролитное междоусобие пережить, но и наше, российское.
– Побьют тех казаков скоро, – ответил Тимошка. – В городе солдат регулярных поболе тыщи. Да казаков много… Устиньюшка говорила со мной ласково, не прогнала.
– За казаков-то как раз комендант Симонов да атаман Бородин более всего и опасаются, – в раздумии продолжал