Евангелие от психопатов. Людмила Юрьевна Старикова
части трупов, вглядываясь в каждый кусок человеческого мяса. Мы не чувствовали ни скорби, ни ужаса. Нами владел лишь один страх – что отец опоздал на этот рейс и вскоре вернётся домой. Когда, наконец, Билли нашёл папину руку с так хорошо знакомой нам татуировкой, он завизжал. Его визг до сих пор звенит у меня где-то в позвоночнике, несмотря на то, что прошло больше пятидесяти лет. Мы кинулись к нему, увидели папину руку, над которой стоял Билли, и разразились рыданиями. Спасатели, наверное, думали, что мы плачем от горя. На самом же деле, это были слёзы радости и облегчения. Он бил нашу маму. Ты понимаешь? Он очень жестоко относился к ней, унижал её, таскал за волосы, обливал ледяной водой, шпарил кипятком. А если мы заступались, он бил и нас. Видишь этот шрам? – свекровь задрала рукав кружевной блузы, обнажив провисшую кожу предплечья, и указала на довольно глубокий круглый белый шрам. – Это от папиной сигареты. Было очень больно, поверь. Он выбил Билли его передние зубы, как только они выросли, его постоянные передние зубы, ты понимаешь? Он побрил Сэру налысо только за то, что она нечаянно разлила его пиво. Ей было пятнадцать лет. Ты представляешь, каково это – быть лысой девочкой в канадской деревне в те времена? Париков у нас не было. Но мать не хотела уходить от него. Она боялась, что он найдёт и убьёт нас всех. Я ненавидела её за эту трусость! Уж лучше умереть один раз, чем так мучиться.
Свекровь прикурила вторую сигарету от почти истлевшей первой. Тревожно затянувшись, она вновь сделала паузу, пристально изучая свои акриловые ногти, покрытые лаком бирюзового цвета, в тон дешёвым пластмассовым бусам, изумлённо лежавшим на её дряблом декольте.
– Все говорят, что у ребёнка должны быть отец и мать. Иначе – это нечестно, это неправильно. А по мне, так лучше бы я в сиротском приюте выросла, чем плакать от радости над останками собственного отца в неполные семнадцать. Есть отцы, без которых жить легче… – свекровь посмотрела Катерине в лицо сердитым, честным взглядом, – если мой сын хоть раз сделал тебе больно, уходи от него. Ты и мой внук достойны лучшей участи, – сказала она. Затушила сигарету, поднялась и ушла в дом, не попрощавшись и не оборачиваясь.
Катерина вернулась к себе домой. Пахло коньяком и ванилью. На диване, завернувшись в пушистый белый халат с вышитой монограммой отеля «Беллажио» и обнимая её подушку, сидел Барин. Лицо его было красным и одутловатым, брови сердито сдвинуты, длинные тонкие ноги вытянуты вперёд. Понятно, что эта подушка служила сигналом, – муж скучает, он сожалеет, возможно, даже чувствует себя виноватым. Видимо, он рассчитывал на сентиментальный характер и природную мягкость своей супруги. Действительно, она сразу смягчилась. Барин вновь показался ей нелепым, безобидным и даже жалким. Его очередной удар, весь день тревоживший всё сознание Катерины, теперь показался ей слишком ничтожной причиной для того, чтобы ворошить это тёплое, пусть оскорблённое насилием, но всё ещё дышащее уютом гнездо.
Она опустилась на кровать рядом с ребёнком и принялась читать. Чувства и мысли в голове звучали громче, чем звук её собственного голоса. Ей было стыдно