Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска. Тимофей Веронин
Москву, в которую он трижды возвращался и в конце концов увидел
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки[63].
После пережитого поэт не может больше «петь любовь и радость, беспечность, счастье и покой и шумную за чашей младость». Глубокий опыт страдания и сострадания рождает в душе религиозный трепет перед тайной бытия, меняется и тематика, и стилистика стихов Батюшкова. Они утрачивают былую «легкость», разговорность, лексика становится все более возвышенной, значительно увеличивается доля церковнославянизмов и архаизмов. И хотя поэт уверял своего приятеля, что он вернется к прежним песням после окончания бедствий, однако же в его стихах последующих лет мы не встретим никакой «шумной радости» и жажды наслаждений. Серьезный, принципиальный поворот происходит в душе поэта, и лирика его становится лучшим свидетельством этого поворота.
Меняется в первую очередь образ поэта, с которым соотносит себя Батюшков. Если в ранних стихах это легкомысленный поэт-ребенок, который играет жизнью и стихами, стараясь извлечь из всего минутное наслаждение, то теперь это вдумчивый созерцатель, для которого самым драгоценным в душевной жизни становится не шумное веселье, а «сладкая задумчивость» и «память сердца». Программным стихотворением Батюшкова позднего периода становится большая элегия «Умирающий Тасс». Изображая последние дни великого итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо, Батюшков в какой-то степени соотносил свою личность с личностью автора «Освобожденного Иерусалима». Не случайно он подчеркивает тот факт, что Тассо был, подобно нашему поэту, рано лишен матери и испытал в связи с этим глубокое потрясение. Итальянский поэт изображен в тот момент своей жизни, когда, давно уже забытый, нищий и больной, он умирает в монастырской келии и вдруг удостаивается высочайшего внимания: Папа Римский присылает ему лавровый венок первого поэта. Но суетная слава уже не прельщает Тассо, его душа обращена к вечности, он, созерцая заходящее солнце, восклицает:
Смотрите…
Как царь светил на западе пылает!
Он, он зовет меня к безоблачным странам,
Где вечное Светило засияет[64].
Умирающий поэт благоговейно целует крест и, вновь обратившись мыслью к миру небесному, говорит друзьям:
Земное гибнет все… и слава, и венец…
Искусств и муз творенья величавы:
Но там все вечное, как вечен сам Творец,
Податель нам венца небренной славы!
Там все великое, чем дух питался мой,
Чем я дышал от самой колыбели[65].
Поэт для позднего Батюшкова призван к возвышенному, неземному созерцанию, его дух должен вознестись выше земного праха, выше своей эмпирической личности. Таким образом, апологет легкой поэзии, активный противник витийственной поэзии архаистов встает на точку зрения, близкую его литературным врагам. Друзья Батюшкова с неудовольствием заметили его новые склонности.