Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска. Тимофей Веронин
в Петербурге и в Москве. Он, например, рассказывает о том, что петербургские медики ему передавали, «будто во всех сословиях об одном речь: “Благословение государю” – и по одному его слову готовы – старый и малый, знатный и простолюдин – не только жертвовать своим состоянием, но сами лично приняться за оружие и стать в ряды воинов на защиту престола и Отечества»[15]. И это происходило не в 1812 году, а на шесть-семь лет раньше.
Оживленные политическими событиями, патриотические чувства нашего общества стали облекаться в литературные формы. Первым заговорил об этом Карамзин в своем журнале. На страницах «Вестника Европы» в 1802 году появляется статья «О любви к отечеству и народной гордости», где глава русской словесности того периода говорит: «Мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве… почувствуем же все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского, станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и повторим его с благородной гордостию»[16]. Другим знаковым выступлением той эпохи были «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева», написанные литератором и государственным деятелем Федором Ростопчиным, который более всего известен тем, что был военным губернатором Москвы в 1812 году. Это небольшое произведение, опубликованное в 1807 году, представляет собой стилизованные размышления неискушенного и прямодушного провинциального дворянина о современном состоянии столичного общества, который, вернувшись с европейских полей сражений в Москву, «отпев молебен за здравие государя и отстояв набожно обедню в Успенском соборе, по выходе в прекрасный день сел на Красном крыльце для отдохновения и, преисполнен быв великими происшествиями, славою России и своими замечаниями, положа локти на колена, поддерживая седую голову, стал думать вслух так: “Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: “Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси… Спаси Господи! Чему детей нынче учат! Выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокачивать голову. Тот умен и хорош, которого француз за своего брата примет. Как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают? Как им стоять за веру, за царя и отечество, когда они закону Божьему не учены и русских считают за медведей? <…> Всему у них свое названье: Бог помочь – Bon jour, отец – Monsieur, старуха мать – Maman, Москва – Ridicule, Россия – Fi bonc”»[17].
Образ Силы Андреевича не был фельетонной выдумкой Ростопчина. Позиция этого героя, безусловно, была близка многим русским людям. Внутренняя потребность «сказать свое имя с благородной гордостию» зрела в тогдашних сердцах. Русское культурное общество начинало ощущать свои собственные силы, возникала потребность поиска своих путей. И это не могло не отразиться на словесности наступающего столетия.
Наиболее последовательно выражал в это время патриотическую позицию А. С. Шишков (1754–1841). Этот своеобразный человек
Там же. С. 102–103.