Под кардинальской мантией. Джон Уаймен
Если дуб может думать в то время, когда буря вырывает его с корнем; если колючий терновник одарен способностью мыслить в ту минуту, когда обвал разлучает его с родимым холмом, то у них должны являться подобные мысли. Я смотрел на листья, на увядшие цветы, на темные углубления изгороди; я смотрел совершенно машинально, и душа моя была полна самых тягостных недоумений. Для чего я явился сюда? Какое дело я взялся выполнить? А главное, как мог я (Боже мой!), как мог я обмануть этих двух беспомощных женщин, которые полагались на меня, которые доверяли мне, которые открыли предо мной двери своего дома? Меня не пугали ни Клон, ни преданное лиге местное население, ни отдаленность этого захолустья, где страшный кардинал был пустым звуком, где королевские законы никем не признавались и где еще тлело восстание, давно заглушенное в других местах. Но невинная доверчивость госпожи де Кошфоре, кротость ее молодой золовки – вот чего я не мог перенести.
Я проклинал кардинала: отчего он не остался в своем Люсоне? Я проклинал олуха-англичанина, который довел меня до этого, я проклинал годы довольства и нужды, квартал Маре, игорный дом Затона, где я жил, как свинья, я проклинал…
Вдруг я почувствовал на своем рукаве чье-то прикосновение. Я обернулся. Это был Клон. Каким образом он так незаметно подкрался ко мне, как долго он пробыл подле меня, я не мог этого сказать. Но его глаза злобно сверкали в своих глубоких орбитах, а бескровные губы смеялись. Я ненавидел этого человека. При дневном свете его голова еще более походила на мертвую. Когда я взглянул на это лицо, мне показалось, что он отгадал мою тайну, и бешенство обуяло меня.
– Что такое? – закричал я с проклятием. – Не смей касаться меня своей мертвой лапой!
Он сделал какую-то гримасу и, кланяясь с насмешливой вежливостью, указал на дом.
– Подан обед, что ли? – нетерпеливо спросил я, с трудом сдерживая свой гнев. – Это ты хочешь сказать, дуралей?
Он утвердительно кинул головой.
– Хорошо, – сказал я. – Я сам найду дорогу. Можешь идти!
Он отступил, а я пошел назад по поросшей травой дорожке к той двери, через которую я прошел в сад. Я шел быстро, но его тень следовала за мной и прогоняла те необычные мысли, которые только что волновали меня. Эта тень постепенно ложилась и на мою душу. Ведь если рассудить хорошенько, Кошфоре – какое-то жалкое, глухое захолустье; люди, которые живут здесь… Я только пожал плечами. Франция, власть, удовольствия, жизнь, – одним словам, все, что было заманчиво и к чему стоило стремиться, лежало там, далеко отсюда, в большом городе. Лишь мальчишка способен погубить себя из-за прихоти; солидный, светский человек никогда не сделает такой глупости.
Когда я вошел в комнату, где обе дамы, ожидая меня, стояли около накрытого стола, я уже снова был самим Собою. А случайное замечание довершило эту перемену.
– Значит, вы все-таки поняли Клона? – ласково спросила младшая из хозяек, когда я занял свое место.
– Да, мадемуазель, – ответил я и, заметив, что они улыбнулись друг другу, добавил: