Слуга. Николай Александрович Старинщиков
столика сержант остановился, поправил ремень и сытно икнул. Вынув свежий бланк из стола, он положил его на стол. Затем освободил Кожемякину обе руки от наручников и попросил, чтобы тот не напрягал пальцы. Рука у него уже потянулась к запястью, но в этот момент кулак у Михалыча угодил сержанту меж ребер. Остальное довершил локтевой захват вокруг жирной короткой шеи.
Взбрыкнув ногами, сержант испортил воздух, обмяк и повалился на пол.
Михалыч выхватил из кобуры пистолет, вынул магазин, отвел скобу, дернул затвор – пистолет развалился пополам. Затвор – в карман, остальное пусть лежит на полу. Сержант слабо дышал. Вот и ладненько. Теперь его за руку – и к трубе отопления.
Сержант дёрнулся – пора делать ноги.
Кожемякин выглянул в коридор. Никого. Лишь висит одиноко «дежурный» тулуп на стене.
Подхватив меховое изделие, Михалыч вышел из отделения.
У входа толокся косматый мужик, норовя обойти Кожемякина. У тротуара стоял мотоцикл «Урал» с коляской. Мужик уцепился в дверную ручку, но Кожемякин остановил его, ухватив за рукав:
– Не работаем! Воскресенье!
– Мне прописаться…
– В город езжай! В ФМС!
Мужик выкатил глаза, словно ему предлагали уравнение с тремя неизвестными.
– Куда едешь? – торопился Михалыч.
– В Дубровку…
– И мне туда же. Подвезешь?
– Какой разговор…
Мужик завел мотоцикл. Кожемякин сунул тулуп в коляску и сел сам. Казалось, мотоцикл еле тащится. Михалыч оглянулся: на крыльце было пусто.
Вот и славненько. Еще минута – и от беглеца останется лишь пыль над дорогой, но и та вскоре уляжется – остальное в рабочем порядке, остальное за кадром, лишь бы уйти.
На двенадцатом километре, перед самой деревней, Михалыч попросил остановиться. На покос заглянуть надо… Кинул через плечо тулуп и двинул осинником от дороги, углубляясь в лес. За спиной вновь затрещал мотоцикл и вскоре затих, удаляясь. Мужик мог подумать, что у мента не все дома: то он тулуп собирался сушить у себя на огороде, то решил отправиться на покос.
Старая заросшая тропка вела на покос дяди Вани Захарова. Пробравшись по ней, Кожемякин оказался у косогора. Внизу темнела река. А где же покос? Странное дело: река на месте, а покоса нет. Не может такого быть. Вроде та же местность, и вроде не та. Это значит, что нет никаких стогов, где можно залечь хоть на неделю. Залечь – и забыть обо всём. Забыть про сержанта по имени Гуща, про опера Иванова… Про Физика, однако, забыть не удастся. Так что вперед, к реке, – там бывают лодки. Иногда их оставляют без присмотра.
У «Бариновой горы» тропка пошла под гору. Когда-то здесь жил барин-художник. От его дома осталась лишь яма, поросшая деревьями.
Перелезая через рухнувшие деревья, проползая под ними среди сучков, Кожемякин спустился к реке, возле ручья. За ручьем, на косогоре, виднелась за соснами церковь. Речная волна гладила глинистый берег. За ручьём – в том месте, где обычно поджидали рейсовый теплоход, – смотрел из крапивы ржавый сарай с облезлыми буквами: «Нагорная Дубровка». Теплоходы давно