Снайперы Сталинграда. Владимир Першанин
растрескавшуюся кирпичную кладку у двери. Кусок стены отвалился вместе с металлической дверью.
Внутри лежали тела наших бойцов. Отчетливо виднелись бурые повязки. Сюда санитары приносили раненых, чтобы потом забрать. Но в ожесточенных сентябрьских боях, когда немцы объявили, что Сталинград взят, наши роты и взводы гибли порой до последнего человека.
Об этих раненых уже некому было позаботиться. Так они и остались в трансформаторной будке, в рваных окровавленных гимнастерках, распухшие, с лицами и кистями рук, объеденными крысами. Лежали они здесь давно, ветер разносил запах гниющего мяса.
Не обращая внимания на падающие мины и стоны напарника, Ермаков стащил излохмаченный рукав. Пуля пробила предплечье, сантиметров на пять ниже локтевого сустава. Из выходного отверстия торчали осколки костей. Тяжелая, нехорошая рана. Сейчас Ларька еще крепится, а через час-два ослабеет, вряд ли сможет идти.
На перевязку ушли оба индивидуальных пакета. Шину Андрей смастерил из двух небольших веток и примотал руку к груди.
– Разрывная пуля-то? – спросил Ларька.
– Нет, обычная. Но кость перебита, надо быстрее к своим выбираться.
– Как думаешь, отрежут руку или нет?
– Не должны бы. Рану я обработал, перевязал. Загипсуют в санбате и ночью на тот берег отправят.
– Если отрежут, я плакать не буду. Люди и с одной рукой живут, не бедствуют. Выучусь на счетовода, буду в тепле сидеть. Заслужил, правда ведь?
Кузовлев говорил возбужденно, глотая окончания слов. Лицо покрылось каплями пота, тело тряслось. Надо как можно быстрее уходить, но до темноты вряд ли получится. Ларька ползти не может, а к вечеру ноги окончательно откажут.
– Женюсь, – рассуждал Кузовлев. – Я инвалид войны, можно сказать, в героическом бою пострадал, пенсия положена. Может, медалью наградят? Мы ведь двух фрицев шлепнули, так ведь, Андрюха?
– Может, и наградят, – согласился Ермаков и приложил ладонь ко лбу напарника.
Лоб был горячий, а капли пота, стекающие по щекам, – холодные. Бредит парень… до вечера может и не дожить. Как бы крепко ни бинтовал руку, а кровь продолжает сочиться – черная, густая.
Снова упали несколько мин. Одна врезалась в столб ограды, брызнули куски бетона. Взрыв ударил по ушам с такой силой, что на несколько минут Андрей оглох. Напарник открывал и закрывал рот, однако слов Ермаков не слышал:
– Помолчи… фрицы под боком.
Но Кузовлев не замолчал. Продолжал возбужденно говорить, а потом как-то сник, свесив голову на грудь. Пульс прощупывался, видимо, потерял сознание.
– Ларька, терпи. Через час двинем к своим. Глянь, темнеет уже.
Только стемнеет еще не скоро. Да и не бывает здесь темноты. Наши и немецкие позиции сходятся порой до расстояния полусотни метров, непрерывно взлетают ракеты (в основном, немецкие), продолжают гореть дома и всевозможные постройки.
Ермаков прикидывал направление, по которому можно добраться до своей траншеи. Расстояние всего