Крылатое человекоподобное существо. История одной семьи. Александра Нюренберг
одно и то же.
Он промолчал.
– Э, погоди-ка, – заторопилась она. – Ты, что же, и, правда, так боишься за меня? Ты всё время об этом думаешь?
Он небрежно бросил:
– Будет обидно смотреть, как тебя погрузят в кипящую смолу, только и всего. Ты ведь такая хорошенькая.
– Смола?
– Ну, это символ. Представь самое обидное для себя. Скажем, увидеть, как кто-то очень жалкий тебя не боится.
– М-м?
– Или, что ты спасла человеческую жизнь.
– Ага?
Она, похоже, успокоилась.
– Да нет, ничего. В смысле, ты мне тоже приятен.
Она зевнула.
– Да не случится ничего.
Она махнула вверх, где серым полукругом в блёклом голубом небе уже повисла прирастающая Луна.
– Им, поверь, и дела нету… все эти правила…
И последовал не вполне приличный жест.
– Правила утверждают, что мы должны беречь людей… а это значит, беречь первым делом от всяческих отношений с нами. Всё должно идти, как по написанному… ну, ты понимаешь.
Она запела:
– Первым делом, первым делом…
Это была песенка, сложенная накануне войны и очень нравившаяся людям. Он толком не помнил слов и удивлённо восхитился – до чего же хорошо знает она людей, как цепко запоминает все мелочные и важные подробности их бытия. Несомненно, она выиграет это нелепое и опасное пари.
Он так подумал.
И он не преминул сказать ей об этом.
– Не льсти.
Она прилегла грудью на траву и, сорвав губами травинку, подмигнула.
– Что, так страшно расплачиваться?
Он уклончиво ответил:
– Это ведь тоже против правил.
Внезапно бражник метнулся к его лицу, и он понял, что ошибся. Гривка была чёрная, и хотя глаза бабочки светились летней благодатью, на спинном щитке отчётливо нарисовался белый тусклый знак зимы.
Почему-то его охватил ужас – дурманный, с запашком разлагающегося винограда. Он увидел что-то: картинку в тумане и услышал громкое пение воды, тут же всё исчезло.
Усилием воли он отбросил малодушие и махнул, отгоняя бражника. Тот загудел почти явно и, как показалось мнительному мужчине, – насмешливо. Унося череп на щите, посланник сгинул. Ночь для этих тварей всегда наготове, спрятана даже в полудне.
– Но как заманчиво, верно? Как ты думаешь, почему я, по твоему выражению, втягиваю тебя в это нелепое и опасное дело?
Он сухо ответил:
– Без ума от меня, понятное дело.
Другая бы расхохоталась, чтобы сбить неловкость минуты. Нет, она не такова. Сама естественность. Сейчас ей хочется поглазеть на него – она так и сказала.
– Мне нравится эта война. – Заметила она простодушно. – Она прекрасна. И я прекрасна.
Он подумал, что это так. Она усмехнулась.
– Это всё ради твоей пользы. Чтобы ты не ждал больше… Это не повторится. Война, если повести её правильно, уничтожит последнюю память о том, что произошло слишком давно… даже по нашим меркам.
Сейчас