Я, красавица и чудовище. Иван Александрович Гобзев
, пение птиц, смех. Он подолгу смотрел в окно и в какой-то момент, хотя в подземелье ему было и неплохо, стал мечтать оказаться наверху. Так ему захотелось солнечного света, веселья, той жизни, которую он наблюдал в счастливых юных лицах. Ему казалось, что если он сможет выбраться, то сам станет таким же. И вот однажды у него появилась такая возможность – в подземелье открылась дверь. Дверь всегда там была, но он её раньше не замечал. Он обрадовался и выбрался наружу.
Свет стал неприятно слепить его, он жмурился и закрывал глаза своими страшными лапами. Люди показывали на него пальцами, некоторые пугались, другие смеялись. Тут он понял, что не сможет стать таким же, как они, просто потому что он не такой же. И он вернулся к себе.
А потом Дэн добавил:
– Это, Горислав, про тебя.
И задумчиво затянулся.
Уж не знаю, зачем родители так меня назвали, что у них было в головах. Все, конечно, произносят, как «Гореслав». И смотрят так, как будто я воплощение горя. И в самом деле, как корабль назовёшь, так он и поплывёт.
Да, я не красавец. Нос огромный, так что я всегда вижу его перед собой. Похоже на уличный указатель. Грудная клетка отчего-то вмята внутрь, а живот наоборот торчит. Плечи, правда, у меня широкие. Но ноги кривые – между бедрами такое расстояние, точно я всё время верхом на лошади. Хотелось бы сказать, что мои недостатки компенсирует мой рост, но это, к сожалению, не так, он их, боюсь, преувеличивает. Люди по вечерам, завидев меня, переходят на другую сторону дороги.
Мой рост – два метра двадцать один, а размер ноги – пятьдесят третий.
Раньше я любил завязывать волосы хвостом, мне казалось, что так я похож на индейца, но однажды на улице, когда заходил в подъезд, услышал, как девушки шутили:
– Боже, он сейчас своими ушами стены снесет!
Да, уши у меня выдающиеся. Я никогда не мерял, но они выступают по обе стороны, как зеркала заднего вида у машины. Только я в них ничего не вижу. Короче, теперь я ношу каре.
Раз уж я вспомнил девушек, то признаюсь, они мной никогда не интересовались. Это и понятно, я не в обиде, будь я девушкой, то тоже вряд ли понравился бы себе. Но друзья среди девушек у меня есть.
Хотя вот однажды я очень понравился мужчине. Мне было тогда лет восемь или девять. Не знаю, что он нашёл во мне, я уже тогда был некрасив. Даже, если верить фотографиям, ещё страшнее – у меня почему-то не помещался язык во рту и постоянно торчал наружу. Я помню к этому привык, и даже одноклассники мои привыкли. Но потом он вдруг перестал вылезать, не знаю почему, может нижняя челюсть подросла и ему наконец хватило места.
Тот мужчина пытался меня изнасиловать. Пахло от него неприятно, табаком, потом и перегаром. Я сильно сопротивлялся, и у него ничего не выходило. Тогда он достал нож и располосовал меня. В результате он повредил мне позвоночник, и возникли проблемы со слухом. Иногда его отшибает напрочь, особенно, когда нервничаю, я оказываюсь почти в полной тишине. Но потом появляется вновь. По той же причине меня покачивает при ходьбе, как будто я бреду по палубе во время шторма наперекор ветру. Но это я так представляю, со стороны вряд ли кажется, что я на палубе, люди наверно думают, что я просто пьяный.
Врачи поставили мне диагноз: «идиопатическая нейросенсорная тугоухость». Я долго думал, что диагноз такой, потому что я идиот. Но потом выяснилось как-то, что «идиопатическая» означает «неизвестного происхождения». Когда я узнал это, я обрадовался, ведь быть глухим потому что ты идиот – очень обидно.
С тех пор, если меня видят обнажённым, то обязательно спрашивают:
– Гореслав, откуда шрамы?
Ну разве я могу им рассказать?
– Да так, – отвечаю, – порезался, когда через забор лез.
Ну или ещё что-то в этом роде.
Однако жаловаться мне не на что. Господь Бог слышит мои молитвы. Не помню, чтобы он отказал мне в чём, несмотря на мои грехи.
*
Дело такое, что до двенадцати лет я был отсталым. В пятом классе я ещё не умел читать. Не говоря уже о каких-то других вещах. Моей маме говорили, что меня нужно перевести в специальную школу. Ему там лучше будет, – объясняли ей. Но она не хотела. Она пошла вместе со мной к директору, упала перед ним на колени и в слезах умоляла, чтобы меня оставили.
– Он же такой добрый мальчик, – просила она, – посмотрите, какой добрый.
И я стоял рядом, уже тогда длинный, с огромными ногами. Я ему улыбнулся и язык вывалился.
Он покачал головой и сказал только: «Ладно!»
Я остался в школе. О том времени у меня довольно смутные воспоминания. Я помню, как сижу за партой в последнем ряду и смотрю по сторонам. На моей парте обычно ничего не было, ни учебников, ни тетрадей. Я всегда сидел один.
Ребята на переменах писали мелом всякие слова на моей форме, на уроках плевали в меня из ручек. Однажды даже написали на лбу маркером неприличное слово. Я не обижался, наоборот, мне было приятно, что на меня обращают внимание. Они со мной разговаривали, я отвечал, они хохотали, и я тоже улыбался.
Как-то