Институт эмоций. Второй семестр. Александра Глазкина
к новичку, был повышенный интерес, мне даже не пришлось прикладывать усилий, чтобы завести разговор. Памятуя о мотивах неведомого злодея, я не столько приглядывался к самим ребятам, сколько искал их уязвимое место. Туманно намекал, что к переезду меня вынудили некие печальные обстоятельства, и смотрел, клюнет ли собеседник.
Людям свойственно приписывать другим те качества и состояния, которые присущи им самим. Поэтому в ответ я выслушивал истории о несчастной любви, смерти любимой бабушки или предательстве друга – каждый сам решал, что я имел в виду под «обстоятельствами». Если же человек был доволен текущим положением дел, а таких счастливчиков набралось с десяток, то мне просто сочувствовали, но откровенничать в ответ не спешили. Скорее, спешили перевести разговор: когда у самого все гладко, не очень-то хочется слушать про чужие беды.
Мне нравилось ощущение двойственности, возникающее в каждой беседе. Для них я был всего лишь новым знакомцем, они же для меня были – подопытные кролики. Тайная власть будоражила и кружила голову, азарт бурлил в крови, потому я не сразу спохватился, что на занятиях я сам оказался в ловушке, выполняя задания преподавателей.
На первый взгляд, в новом курсе не было ничего сложного. Определить направление деятельности, поставить цель, составить план и реализовать его – вот к чему нас должны были подвести за этот семестр. Но все оказалось не так просто. Заурядные, казалось бы, упражнения вроде «кем вы себя считаете?» привели меня к досадным выводам, что я завишу от отца больше, чем ожидал. И разделяющее нас расстояние никак ситуацию не облегчило.
– Посмотрите, как перечисленные вами роли плотно завязаны на отношениях с социумом, – вещал профессор. – А мы стремимся уйти от подобной зависимости, вычленить ту часть вашей личности, которую вы сможете развивать обособленно. Итак, думаю, не ошибусь, если многие указали следующие роли: родственные и профессиональные связи.
Я опустил глаза в блокнот. Первой строчкой значилось: «сын». Почему я написал именно это? Не «человек», не «студент», а – «сын»? Неужели для себя самого я, прежде всего, лишь сын своего отца? И мои попытки отделиться от него тщетны. Если вдуматься, бунт против него – такая же зависимость, как и послушание. Я должен поступать так, как мне хочется, а не так, чтобы его задеть, досадить ему или что-то доказать!
Я украдкой заглянул в записи Миллы. Она написала первым: «женщина». И тут же заключила слово в виньетку из розочек. Ну, ясно, с самоопределением у нее проблем нет. Несмотря на наличие бой-френда (чей единственный недостаток, как я понял, заключался в неприязни к курильщикам), Милла постоянно утверждала свою женскую власть над всеми мужчинами, что попадали в поле ее зрения. Почти все парни нашего курса ходили за ней свитой восторженных поклонников. Даже профессор довольно покряхтывал, добавив елея в интонации, когда она отвечала на лекциях. Только Левандовский оставался полностью безразличен к ее чарам, что Миллу изрядно бесило, а меня веселило.