Людмила Георгиевна Алексеева: ВСЯ ЖИЗНЬ – СЛУЖЕНИЕ ДОБРУ. Ирина Соловьёва
был похож на того самого атланта, изображение которого я как-то раз видела в журнале. Подойдя к нам, он широко расставил руки и, взяв обеих в охапку, потащил к реке купаться. Мы с мамой завизжали и стали вырываться, потому что плавать никто из нас не умел. Он же это знал, а всё равно потащил. Тащит и приговаривает: «Всё, хватит девоньки филонить, „трыныроваться“ надо, – со своим особенным выговором этого слова журил он нас, – будете у меня плавать учиться!»
Как же я любила своего отца: смелого, сильного, крепкого, большого и отчаянного… У него были золотые руки, он при этом ещё и великолепно владел лошадью, прекрасно выполнял джигитовку, мог на ходу вскочить и соскочить с коня. Вообще-то, лошадей он любил, а потому всю жизнь и рисовал их в альбоме. Рисовать он тоже любил, а лошади получались у него лучше всего. Делал он это цветными карандашами или простым (химическим), периодически слюнявя его и обводя синим рисунок по контуру, особенно выделяя у коня глаза. Кстати, первое, чему дед научил внука Игоря, так это рисовать лошадей.
До реки отец нас так и не донес. Мы расшумелись и вырвались, а он смеётся и говорит: «Ладно, девки, свободны… А вот от кваска не откажусь». Мама сходила за бидоном и принесла ломоть хлеба с луковицей. Помню, как он с хрустом откусил её, как бы то не лук, а яблоко было, сок так и брызнул, больно уж сочным оказался лук. Отец осмотрелся, и присев на траву, сказал: «Эх, хорошо-то как!» Я же заплакав, побежала к реке – промыть глаз. Мне тогда в него сок от лука попал.
Стояла особенная полуденная тишина. Не было ни души, и только высоко в небе летал одинокий ястребок, да конь отцов, коричнево-смоляной красавец мирно пощипывал траву. Летали бабочки, стрекозки, назойливо звенела мошкара, и даже не верилось, что совсем недавно где-то здесь ещё шли бои, ревели самолёты, грохотали пушки, и от бомб и снарядов гудела земля…
Неожиданно пролетел «По-2», неуклюжий самолёт-кукурузник или, как его ещё называли, «этажерка». Пролетел низко-низко, а папа возьми да крикни: «Ложись!» Мы с мамой тут же попадали. Когда поднялись, я краем глаза покосилась в его сторону. Отец был как никогда серьезен и суров.
Он с силой сорвал пучок травы, сунул себе в рот, пожевал и, резко сплюнув, тихо, не глядя на нас, процедил: «Вот такая она гадина, война эта… Теперь долго будем бояться всякого шума…».
Мама заплакала, а он встал, молча подошёл к жеребцу и, взяв за удила, потянул и поцеловал его в морду: «А ты у меня, вороной, смелый. А что… Тебе и по рангу положено стоять на ногах. Это бабы трусихи… И правильно делают, им тоже по рангу положено… Ну, чернявый, пойдем-ка лучше поплаваем с тобой, пойдем, пойдем…». И отец не спеша, как ребенка, очень бережно повёл коня к реке. Снял сапоги и, войдя по колено в воду, набрал в ладони воды и нежно провёл ими коню по морде, потрепал по загривку и, зачерпнув ещё, стал поглаживать его и похлопывать по сильным, лоснящимся, здоровым бокам…
Декабрь,1998 год».