Семь миллионов сапфиров. Денис Калдаев
вот сучье лето. Однажды к нам заглянула соседка с острыми пытливыми глазками, а через месяц маму лишили родительских прав. Меня насильно отобрали от нее, уверяя, что это ненадолго, до выяснения обстоятельств. «Неделька, и ты вернешься домой», – сказал мне дядька в синей форме. Но я не вернулся ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Меня отвезли в Самшир, в тот самый детский дом, о котором я слышал самые гадкие вещи. Так началась моя ссылка.
Самое страшное то, что я больше никогда не видел маму. Когда мне стукнуло двенадцать, ее подруга Ева, глухая негритянка, прислала письмо, в котором рассказала о том, что маму признали больной и принудительно поместили в спецлечебницу. Неизлечимая болезнь Рю, так сказали. Ева писала, что мама буквально задыхалась от бессилия в своей темной палате. И скоро ее не стало. Она оставила мне свои сбережения и аккуратную стопочку акварельных рисунков, среди которых половина оказалась моими детскими портретами, а половина – портретами Сью. Они были приложены к письму отдельной бандеролью, стянутой желтым скотчем.
Я перерыл местную библиотеку, чтобы выведать все про мифическую болезнь Рю. Как выяснилось, этот бич современности, названный по фамилии ученого Христиана Рю, уже давно захлестнул планету. Странно, что я ничего не знал о нем ранее. Он отнимал у человека один за другим все пять видов чувств: зрение, слух, вкус, обоняние, а затем и осязание. Больной переставал видеть, слышать и терял абсолютно все, а после становился как тыква, выращенная в теплице, – мыслящая, но без малейшей связи с окружающим миром. И вскоре человек умирал от убийственного одиночества.
Я проревел всю ночь. Пустота. Темная пустота. Тюльпан вздрагивает от сквозняка, и кувшин падает, разлетаясь на мириады осколков. Мне никогда не собрать их. «Твоей мамы больше нет». Что может быть страшнее, чем эти слова? Мир стал казаться еще враждебней, и это, конечно, было написано на моем лице.
Можно легко догадаться, что я ненавидел Самшир. Мне сразу вспоминаются мрачные квадратные корпуса, выглядывающие из-за двухметрового забора. В их подвалах царил столь сильный голод, что обитавшие там мыши с удовольствием ели отвалившуюся от стен штукатурку. Угрюмые охранники и воспитатели, которым наплевать на все и всех. Однажды мадам Аравия выставила меня на улицу в десятиградусный мороз в наказание за то, что я (дерзкий преступник!) умыкнул с прилавка столовой маковую булочку. Я тогда мучительно хотел есть, нас плохо кормили, и можно было с легкостью посчитать число ребрышек на моем исхудалом тельце. Потому я и не сдержался.
– Ах ты, маленький недоносок! – зашипела Аравия тем вечером. Омерзительная бородавка над ее верхней губой колыхалась как прилипший изюм.
Я запомнил Аравию крупной женщиной, чем-то напоминавшей неповоротливую медведицу (наверное, потому что все уверяли, будто она долгожительница). Ее коллеги не были столь высокого класса, они побаивались ее, искренне не понимая, почему она выбрала себе низкооплачиваемую профессию, ведь с неисчерпаемыми правами