Прежде всего любовь. Эмили Гиффин
описывают свое состояние после смерти близкого одинаково – все кажется им нереальным. Особенно самым близким, которые вынуждены всем заниматься. Я видела, как люди приходили и уходили. Друзья, соседи, родственники. Многих из них я раньше вообще не знала. Они приносили еду, выражали соболезнования, плакали. Мама и папа выбрали гроб, разработали сценарий похорон вместе с дамой из похоронного бюро, заказали службу у Джона Симмонса, нашего старого священника. Папа сидел в кабинете, писал речь и пил виски.
Кстати, я не помню, чтобы Нолан уходил, хотя он наверняка ездил домой спать и мыться. По просьбе родителей он сидел в гостиной с компьютером Дэниела и писал и звонил всему списку контактов, друзьям и однокурсникам. Он даже позвонил Софи, всего через пару часов после того, как приземлился ее самолет. Я слышала их разговор и не понимала, откуда он берет правильные слова. Он рассказывал, как Дэниел ее любил, как важна она была для него. Он перекопал все семейные альбомы и сделал коллаж, который должны были демонстрировать на похоронах. Он сидел рядом со мной и напряженно молчал, когда мы начали понимать, что это все навсегда.
Нельзя сказать, что он нас утешал. Вряд ли что-то могло нас утешить в тот момент. Но все же от его присутствия делалось немного легче. Он не был моим братом, зато был его близким другом. Я прекрасно поняла, за что Дэниел так его любил.
Примерно через неделю после похорон, за день до моего возвращения на север Нью-Йорка, в колледж, Нолан заехал поздороваться и, как он выразился, «проверить, как вы». Стоя в прихожей, он смотрел на лестницу, а я говорила, что мама уже легла, у нее мигрень, а папа в офисе, работает.
– А Джози? – спросил он. – Она уже уехала учиться?
– Нет. Она уедет на следующей неделе… Я не знаю, где она сегодня, – сказала я, думая, что ее частое отсутствие стало совершенно нормальным еще до аварии, а после нее только усилилось.
Я никогда не знала, где она, с кем она общается, и иногда не видела ее по нескольку дней. Между прочим, родители никогда не придумывали для нее никакого комендантского часа, и обычно она возвращалась домой уже после полуночи или вообще не возвращалась. Мы так и не поговорили о том вечере, о том, где она была и как все узнала, и я начинала подозревать, что этого никогда не случится. Что смерть Дэниела окончательно оттолкнет нас друг от друга.
Нолан сунул руки в карманы и долго смотрел на меня, а потом спросил, не хочу ли я перекусить. Приглашение меня удивило и одновременно польстило, так что я согласилась. Следующий час мы катались по Бакхеду, выбирая, куда пойти, и отвергая ресторан за рестораном. В конце концов мы сели в «ОК кафе», ярко освещенном дайнере, где подавали простую южную еду. Мы сели в дальний угол, ели барбекю и макароны с сыром, пили сладкий чай и говорили обо всем, кроме Дэниела. Вместо этого Нолан задавал мне вопросы, как будто не знал меня всю мою жизнь. Я начала догадываться, что не знал.
– Почему ты выбрала Сиракузский университет? – спросил он. – Я не знаю ни одного человека из Атланты, который бы туда уехал. Кроме тебя.
– А это недостаточная причина? – парировала я.
– Серьезно? –