Письма с Первой мировой (1914–1917). Фридрих Краузе
раз. Как неисправно здесь работает почта! Буду крепко надеяться, что завтра получу целых три письма!
Вчера вернулись коллеги из Львова. Стало опять немного веселей, оживленней. Привезли с собой много коньяку ит.п., задали пир. Я смотрел; конечно, не принимал участия. Они остались довольны, что поехали, хотя и истратили массу денег, а я остался доволен, что не поехал, не тянет меня никуда без моей Шурочки. А с тобой, Шурочка, нам едва ли придется поехать туда, – необходим особый пропуск в Галицию, выдаваемый только по особо уважительным причинам. Для тебя едва ли что-нибудь придумаем убедительного. Как хорошо, что мы на самой границе, что ты можешь ко мне приехать беспрепятственно! Приедешь ли ты? Ну, если не сейчас, то как-нибудь в феврале что ли! Ничего, будем ждать.
Мы сегодня, наконец, начинаем функционировать как госпиталь. Только что к нам привезли из уходящего в Самбор госпиталя 30 человек терапевтических больных. Левитский пошел их принимать и будет сегодня дежурить. Хороший человек Левитский! Мы только что долго сидели и болтали. Я ему рассказывал про Москву и Морозовскую больницу. Конечно, описывал всё в радужных тонах! Как мы дружно живем, работаем и веселимся, рассказал про свое и твое первое выступление в Об[щест]ве детск[их] вр[ачей]. Слушал он и завидовал. Эх, говорит, надо и мне перебраться в Москву! Но как ему перебраться? Не так-то это легко, тем более семейному человеку. А хороший он, славный товарищ.
Милая Шурочка, если тебе все-таки удастся приехать, то, пожалуйста, захвати с собой следующие книги: Осоргин. «Очерки Италии», Белорусов. «Париж» (а если уже вышло, то и его «Франция»), Дионео. «Меняющаяся Англия» и Изар. «Современная Бельгия»[151]. Жаждем духовной пищи не менее телесной! Что еще привезти? Подумаю и напишу завтра. Спрошу и товарищей, надо же воспользоваться столь редким случаем!
Милая, ты меня спрашивала, как мне нравятся статьи Иорданского[152] из Прибалтийского края. Я вот что скажу: мне кажется, что это человек, раньше никогда не бывавший там и с тамошними условиями совсем не знакомый, но желающий в этих условиях разобраться по мере сил объективно и беспристрастно. Поэтому он a priori относится скептически ко всяким слухам о каких-то вышках, сигнальных огнях и т. и. нелепостям (глупая и гнусная инсинуация, воспользоваться которой не постеснялся даже кн. Мансырев[153] в своем докладе в Москве). Он прислушивается ко всему, что ему рассказывают там на месте, но хорошо умеет отделить явно партийное от беспристрастного. Поэтому я думаю, что ему удастся дать более или менее правильную оценку происходящему в Прибалтийском крае.
Как тебе нравится приказ закрасить в Риге все немецкие вывески, даже на исторических зданиях, причем латышские остаются нетронутыми?! Где же тут справедливость? К чему эти гонения на самых лояльных русских подданных? Как всё это некрасиво! И как, к сожалению, оправдывает мой прогноз относительно итогов этой войны! Вместо одного засилья – другое, вместо германского шовинизма – свой, отечественный! Перемена вывески, ярлыка, – и только, содержание остается. Как иначе отнеслись англичане к командиру «Эмдена» после его захвата
Иорданский Николай Михайлович, сотрудник и один из соиздателей газеты «Русские ведомости». С 21 октября в этой газете регулярно печатались его корреспонденции из Прибалтийского края.
Мансырев Серафим Петрович (1866–1928), князь, юрист, член IV Государственной думы от Риги, кадет, в августе 1915 г. примкнул к фракции прогрессистов и был избран товарищем (заместителем) председателя думской Комиссии о мероприятиях по борьбе с немецким засильем.