Обратная сторона тарелки. Надежда Георгиевна Нелидова
сократили, она работала поварихой в саду. Садики тогда пустели и проваливались в демографические воронки один за другим. Сунулась в рестораны, кафе – общепитовские и развлекательные точки – тоже едва держались на плаву. Тёмные улицы были пусты и опасны, народ сидел по домам за решётками и крепкими засовами, уткнувшись в «Дикую Розу».
Ну, да Раиса тоже не из таковских, кто лапки кверху. Покупала ножки Буша, вымачивала в специях, шпиговала чесноком. Для глянцевого румянца обжаривала в сахаре, в апельсиновой тёртой шкурке.
Утром переминалась у заводской проходной. В руках – лоток, крытый чистым полотенцем. Мало кто из работяг мог устоять перед фольговым рожком, из которого зазывно торчал благоухающий, поджаристый, в прозрачном кружевце из застывшего желеобразного жирка окорочок.
Днём торговля бойко шла в центре: горячая домашняя курятинка пользовалась спросом у офисного люда. Вечером Раиса выходила на перрон к проходящим поездам: тоже рвали из рук.
Так расторговалась – купила сыну и дочери по городской квартире. Сейчас-то лавочку прикрыли. Ешьте, люди добрые, добела вываренную, мертвенную магазинную гриль-птицу!
***
У жилички умерла собака. Перестала вставать, хотя пила и ела с жадностью. Все дела делала под себя, не успевали менять памперсы, пелёнки и одноразовые матрасики. Хорошо, дело было летом – Раиса бы не потерпела в доме грязи и безобразия.
Районного ветеринара вызывали бессчётное количество раз. Мял голое розовое пузо, выслушивал курчавую седую грудь, делал укол. Лупил с жилички кучу денег. Потом, видно, заговорила совесть. Скорбно склонив голову, сказал, что жадный аппетит и неразборчивость в еде – не более чем угасающий старушечий рефлекс, и надо бы собачку усыпить, чтобы не мучилась.
Всяких – разных смертей на своём веку Мирон повидал. Их бригада коммунальщиков в микрорайоне являлась как бы похоронной командой, бюро ритуальных услуг. Дети хоронили отцов, матери детей, братья сестёр. По-разному себя вели: каменели, рыдали, бились в истерике.
А вот такого горя, да ещё по собаке, Мирон не помнил. На обычных-то похоронах можно чувства на волю отпустить и разделить с людьми, облегчить душу: поймут, пособолезнуют. А в деревне кто пожалеет хозяйку старой собаки? Посмеются только.
– Вы поможете? – голосок у жилички был выплаканный, слабенький. Как всегда, глаза спрятаны за стрекозьими гранёными стёклами. – Я заплачУ.
Лицо вытянутое, бледненькое и даже с синевой, как меловая побелка для садовых деревьев. Вот до чего себя довела.
Мирон прикатил садовую тачку, сполоснул, высушил. Жиличка устлала её дорогим шёлковым покрывалом – на него давно поглядывала Раиса и прикидывала, за сколько квартирантка уступит. Собака, как все покойники, оказалась тяжёлой, да ещё и раскормила её хозяйка.
Они, нагнувшись, взялись за шёлковые напрягшиеся углы. Ещё никогда их дыхание не пересекалось, ни разу они не были так близки.