Бархатные коготки. Сара Уотерс
мне стало понятно, что робела я зря. Убедившись окончательно, что ей нравлюсь, я посетила мисс Батлер еще раз, а потом еще и еще. В тот месяц я не бывала нигде, кроме «Варьете», ни с кем не виделась, кроме нее, – ни с Фредди, ни с двоюродными сестрами, едва замечала даже Элис. Матушка начала было сердиться, но мой рассказ о том, что я по приглашению мисс Батлер побывала за кулисами и встретила самый дружеский прием, немало ее поразил. На кухне я старалась еще больше, чем обычно: разделывала рыбу, чистила картошку, крошила петрушку, кидала в кипяток крабов и омаров – и все это в такой спешке, что не всегда хватало дыхания напевать, заглушая их вскрики. Элис недовольно замечала, что из-за моей одержимости одной особой в «Варьете» со мной стало не о чем разговаривать, впрочем в те дни я едва ли обменялась с ней двумя-тремя словами. После каждого рабочего дня я мгновенно переодевалась, поспешно ужинала и сломя голову бежала на станцию к кентерберийскому поезду, и каждая поездка в Кентербери завершалась визитом в гримерную Китти Батлер. С нею я проводила больше времени, чем в зале, наблюдая ее выступления, и чаще видела ее без грима, мужского костюма и сценических манер.
Чем больше крепла наша дружба, тем свободней, откровенней разговаривала мисс Батлер.
– Ты должна звать меня Китти, – очень скоро предложила она, – а я буду звать тебя… как? Не Нэнси – так к тебе обращаются все. Как тебя зовут дома? Нэнс? Или Нэн?
– Нэнс, – ответила я.
– Тогда я буду звать тебя Нэн – можно?
Можно ли! Я кивнула и идиотски заулыбалась: ради счастья слышать, как она ко мне обращается, я с радостью отринула бы все свои старые имена, взяла бы новое, а то и обошлась бы совсем без имени.
И вот ее обращение ко мне стало начинаться с «послушай, Нэн» или «боже мой, Нэн»; все чаще звучали фразы вроде: «Будь добра, Нэн, дай мне чулки…» Она все еще стеснялась переодеваться у меня на виду, но однажды вечером я обнаружила, что в гримерной установлена небольшая складная ширма; Китти, не прерывая разговора, пряталась за ней и подавала мне одну за другой детали своего мужского костюма взамен на предметы женской одежды, висевшие на крючке. Я была в восторге, что могу ей услужить. Дрожащими руками я чистила и складывала ее костюм, норовя тайком прижать к щеке то крахмальное полотно рубашки, то шелк жилетки или чулок, то шерсть пиджака и брюк. Каждый предмет еще хранил тепло ее тела, особый его аромат; каждый, как мне казалось, нес в себе заряд необычной энергии и пощипывал или жег мои пальцы.
Ее юбки и платья были холодными, рука ничего не ощущала, но я по-прежнему краснела, когда их касалась: волей-неволей мне представлялись нежные потайные уголки, которые обнимет, по которым проскользнет эта ткань, которые согреет или увлажнит надетое платье. Каждый раз, когда она появлялась из-за ширмы, одетая девушкой – стройная, миниатюрная, с накладной косой поверх задорной стрижки, – я испытывала одно и то же чувство: укол разочарования и досады и тут же довольствие и щемящая любовная тоска; желание коснуться, обнять, приласкать,