Окаянный дом. Стасс Бабицкий
любимая ресторация?
– Не-е-е. Завсегда в разные ездют. Год назад в «Метрополе» гудели, а давешний раз приказано было везти к «Яру». Там три дня и проваландались – оне внутрех, а я под окнами.
– Ты что же, безотлучно дежурил? – удивился Мармеладов.
– А как иначе? – пожал плечами кучер. – Никола Василич после первой же бутылки завсегда впадают в беспамятство. Не ведают, что творят, кого ругают, кому морду бьют… Даже имя своё забывают порой. Не можно их бросать в ентаком состоянии.
– Хм… А когда Игумнов не пьёт, какой он человек?
– Хороший. Хотя порой на них и в тверезый день накатывает… Могут и оплеуху отвесить. Правда, потом могут и целковый дать. А могут и не дать. Приехали, барин!
Сыщик зашел в почтовое отделение, а по возвращении резко переменил тему.
– Скажи-ка, любезный… А Маришка… Она какая?
– Святая, барин. С нашим братом завсегда ласковая, голоса не повысит. А чтоб за вихры таскать – ни-ни.
– Стало быть, тебе хозяйка нравится?
– Ишо как! Да я за Марину Ляксандровну любому горло разорву!
– А что насчёт других слуг? Кто-нибудь ее недолюбливал?
– С чего бы енто?
– Например из лояльности к законной жене хозяина.
Кучер натянул вожжи, останавливая лошадей, развернулся на козлах.
– Я про енту вашу лаяйтельность ничего не знаю. Я же не пес какой… Но мы другой хозяйки в глаза не видывали. Жинка-то купеческая в Ярославле осталась, а прислугу в ентот дом Никола Василич туточки набирали, – он гордо подбоченился. – Московские мы!
– А что думаешь о бегстве хозяйки?
– Мне, барин, думать не положено. Мое дело крохотное: вороных нахлестывай да помалкивай… Н-но, мосалыги!
Мармеладов выдержал паузу и произнес бесцветным голосом:
– И то верно… Что ты можешь знать про отъезд Маришки? Ты же в то время у «Яра» кулючил. Темнота…
– Да как же не знать-то? – обиделся мужичонка. – Нешто я глухой?! Сам слыхивал, как горничная кухарке сказывала: убёгла Марина Ляксандровна с одним… ентим…
– Офицером?
– Не… Саквояжем. Посередь ночи убёгла. Вечёр была, а на утро ужо и след простыл. Но самое антересное… Привратник у главных дверей божится, что никого не выпускал. Выходит, хозяйка из окна на двор спрыгнула, а там уж через лазейку в изгороди убёгла. Алебо призраки заграбастали.
Он перекрестился на купола церкви Иоакима и Анны, мимо которой как раз проезжали.
– Призраки? – переспросил сыщик.
– Дык особнячок-то Игумновский проклят. Все Замоскворечье называет его «окаянным домом», никак по-иному.
– Кто же его проклял?
– Знамо кто. Архитехтур. Никола Василич ему мильён посулили, за хоромину-то, а отдали токмо половину. Ну тот с горя и застрельнулся. А перед смертью проклял дом, чтоб никому в ём житья не стало.
– Давно это случилось? – насторожился Мармеладов.
– С тех пор, почитай, год прошел.
– И что же,