Провинциал. Рассказы и повести. Айдар Сахибзадинов
и торжество победы в глазах.
– Давай на двоих! Ты пятьсот, а я часы, – и парень кивает именно на тот напёрсток, под которым ты зафиксировал шарик. – Давай!
– Играй, зёма! – подсказывает тебе другой. – Эх, жаль, бабок с собой нет!..
– Вон же, вон! – кивает первый, расстёгивая на кисти браслет, у него так отчаянно, так честно горят глаза! – Ну, братан!
Он торопит тебя, страдает…
Но стоп! Во-первых, о столичных напёрсточниках ты уже слышал. Во-вторых, тут уже нашкодил «представитель передачи, Смак,». Значит, и этот – подставной.
– А если я врежу? – холодно спрашиваешь ты.
– Врежем потом! Не тасуйся!..
– Я говорю: в репу. Чтоб из часов выпрыгнул, – поясняешь ты.
Ты доволен, что тоже умеешь по фене….
Но первый натренированным кулаком режет тебя в челюсть он. А прежде, чтоб хорошо подставился, сгибается и бьёт каблуком по пальцам твоей ноги. По тем многострадальным, обмороженным ещё в армии косточкам, которые зябнут даже летом, а по ночам немеют в кошмарной судороге, будто их клинит кислым электротоком. Подбегают тем временем ещё двое и отшвыривают тебя пинками к ограде. Средь бела дня в центре столицы ты летаешь, крутясь, по забору. Когда мельком замечаешь бегущую к тебе милицейскую форму, приходит спасительная догадка: мутузить сейчас перестанут.
Но милиционер сжимает твою голову под мышкой, другой заводит за спину руки и надевает наручники. Тебя уводят в дежурку, что на вокзале.
Если бы ты был подшофе, ты орал бы: «Гестапо!» и заработал бы «ласточку». «Ласточка» – это когда выворачивают за спину конечности, стягивают в пучок кисти и лодыжки, бросают грудью на пол, и ты всю ночь крошишь грудную косточку о бетонную твердь оплёванного пола.
Но ты трезв, и это видят господа милиционеры.
Они что-то пишут в замусоленном журнале. Лица у них кавказские; кругом убогая утварь, запах кислятины, и тебе кажется, что ты в пригородном вокзале Махачкалы. Наконец обращаются к тебе, вскользь разглядывая поцарапанное лицо.
– Ты что нэ знаешь, что курить в крытом помещении вокзала запрэщаэтся?
– Чё-о?
– В саранчо!
– Подписывай бумагу, – говорит сержант.
– Или будэшь сидэть до утра, – подхватывает другой. – Свидэтэли эсть, – показывает на урок, запертых в обезьяннике.
– Короче, плати штраф и уе…
– У. е. у меня нет, только рубли, – отвечаешь ты, сдавшись.
– …! – полностью проговаривает матерное слово сержант, выхватывая из рук жалкую твою наличку.
Ты выбираешься на улицу и закуриваешь с нарочито весёлым видом, будто вышел из кинотеатра после просмотра комедии. Однако на тебя никто не обращает внимания. Даже если б ты был голый, лаял, пел или взлетал бы опять нагишом в балетном антраша. С уклонами то вправо, то влево. И, может, посмотрели б лишь тогда, и то с укоризной за неуменье, когда б упал, не придержавший для равновесия паха. Это Москва! Наготу здесь обожают.
В этом