Лени Фэнгер из Небельфельда. Марта Шарлай
сумрак зимних дней…1*
Вот они сидят – близкие, далёкие – чужие.
В окно светит солнце, даже чересчур яркое. Там, на улице, пестрит от цветов. Сверху – голубое небо. Слишком голубое – глаза слезятся. Лени не знает, любил он такое небо или нет, предпочитал ли такое другому. И что бы он сказал, глядя на это застолье?
Тоскливо, отвратительно. Лени смотрит за стекло.
Звучат отдалённые речи, они не имеют никакого отношения к тому, которого здесь нет. Что на самом деле знают о нём соседи? Один говорит: «Хороший парень был». Слова осторожно выдуваются из уст, ненадолго украшают воздух, неслышно лопаются.
Фрау Фэнгер снова и снова вытирает щёки, подбородок – вода снова и снова переливается за края глаз. А нужно быть истовой, терпеть соболезнования, рассуждения о лучшей жизни – там, где сейчас Леон; но кто может рассказать наверняка, каково там… Она держится изо всех сил, преодолевая часы; обречённо отдаёт время пустопорожним речам, рукам, крутящим салфетки, взглядам, ищущим повседневной опоры.
Лени встаёт со своего места, наклоняется над матерью, обнимая её за плечи. Мам, давай всё это закончим, – шепчет. – Леон только наш – только наш, и ничей больше. И только мы знаем, что правильно.
Фрау Фэнгер тревожно смотрит на неопытную дочь. Поминки – так положено: люди приходят отдать дань памяти.
Вином? едой? вздохами? вылепленной на лице горечью? Разве этим людям должно быть до Фэнгеров какое-то дело? Разве они могут всерьёз надеяться, что Фэнгерам есть до них дело?
Лени наливает шнапс и залпом выпивает. Мама растерянно смотрит. Я больше не могу, – говорит Лени и уходит на улицу. Они ведут себя так, будто всё в порядке вещей. Пара фраз, две слезы – «крепитесь, держитесь», вздохнут – и по домам.
А после вас – гора посуды, но его тарелки и приборы не нужно мыть. И его фотография – молодой, с горьким ртом, тёмными волосами, бледный. Красавец, каких вы никогда не видели и не увидите. Лучший среди вас. И среди других тоже.
Лени идёт под пронзительно-голубым небом; беспрестанно крутит кино – любимое кино, единственное, которое можно смотреть бесконечно и никогда не спешить угадать, что будет в следующем кадре. Наслаждение – приблизиться к самому моменту, пережить его и вернуться, задыхаясь от перемены себя в стихиях. Так тонешь – и неожиданно делаешь вдох, зачерпывая на посошок побольше воды в лёгкие, и ничего не сообразишь в первые секунды, когда оказываешься на поверхности, и колотится сердце от гнева: кто посмел распорядиться тобой, ведь ты уже смирилась со смертельно-прекрасным ощущением безвольной неги. Просто тонуть, оставляя всё ненавистное, – и знать, что вернёшься к любимым, чего бы это ни стоило.
Лени опускается в глубины океана памяти. О, он огромен – другого такого нет. Она опускается всё ниже и ниже, вода над нею сходится.
В последний раз Леон желал ей спокойной ночи пять лет назад. Она тогда удержала его за руку. Ты женишься, уедешь, и я никогда уже не смогу быть с тобой… – сказала она и ощутила досаду на себя за эту детскую фразу. «Какие глупости, – ответил Леон, – ты это ты». И как его понимать?
Леон не придавал ей значения, – дуется она, как если бы обида пришла только что, как если бы Леон полчаса назад сказал ей это: «Пойди займись чем-то полезным». Лени в таких случаях огрызалась, уходила реветь под плед, в свою кровать. Раненая медведица – в берлогу. Она находила пользу только в одном – никогда не покидать брата надолго.
В другой раз Лени приникала к окну, наблюдая за Леоном. Он уходил с другом или в обнимку с девушкой, вечером, в неизвестный Лени мир. В мир, где её никогда не будет, где она никогда не будет нужна. В такие минуты она превращалась в муху – накрепко прилипали её ладони к стеклу, и она никак не хотела оставить своего места. Назло прожду вот так, до обморока, – злилась на Леона.
Он всё время уходил, ускользал; она ждала, взывала к нему мысленно. Я же тебя совсем-совсем не знаю! Лени подавляет в себе этот вопль.
Если бы она не видела отчётливо лицо Леона в те моменты, когда смотрелась в зеркало, наверняка уже не вспомнила бы его в подробностях. Насмешка судьбы, думала часто Лени, глядя на портреты, свой и брата, – сделать нас такими похожими, влить в наши жилы одну и ту же кровь и лишить возможности быть вместе, не связать неразрывными узами. Даже Бруно здесь повезло больше.
Лени проходит меж сияющих на солнце мраморных плит. Сколько их! – больше ненужных этому миру. Впрочем, родственники отчаянно стараются придержать драгоценные кости в суеверном страхе навлечь на себя проклятие, сделай они иначе. Разноцветные букеты, ленты, вычищенные междурядья могил – просто торжество.
Не хочу, чтобы однажды меня положили сюда. Не хочу всего этого маскарада по поводу, который не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Соревнование: чья могила убрана пышнее. Больше вздымается к Богу? Прямо-таки рвёт небеса в отчаянии забраться поближе к Всевышнему. Бедный скелет, за что тебе это – покрывать сей позор собственным
Здесь и далее цитируются сонеты У. Шекспира в переводе С. Маршака.