Грехи отцов отпустят дети. Анна и Сергей Литвиновы
Кирсанов помнил плохо. Вернее, не помнил совсем. Сохранились какие-то тусклые картинки.
Вот мужчина его кормит манной кашей. Почему именно этот мужчина, непонятно. Почему не бабушка? Не дед? Почему не мама, в конце концов? Возможно (догадывался он уже гораздо позже), это был один из тех коротких периодов, когда Антонина Николаевна хотела доказать кому-то, деду с бабкой прежде всего, и, главное, себе самой, что она не «мать-ехидна», а настоящая, заботливая, любящая мамаша. Да, наверное, те самые времена. И вот мужчина в майке – как носили тогда, в семидесятые: белые, без рукавов, поддевали под рубахи – заставляет его есть кашу.
– Не хочу, она невкусная, – капризничает маленький Николенька.
– Да что ты выдумываешь, прекрасная каша! – начинает сердиться мужчина в майке.
– Она горькая!
– Замечательная вещь, из свежего молока и манки, мама с утра сварила! Ешь! – злится мужчина.
– Не буду! Невкусная! Гадость!
– Не смей называть еду гадостью!
Потом дяденька все-таки пробует кашу – и выплевывает ее сам.
– И впрямь горькая… – говорит растерянно. – Может, молоко скисло? Ну, ладно, брат, извини. Придется тогда пожарить тебе яичницу.
Вот одно крохотное воспоминание. Наверное, это и был отец. Во всяком случае, мама требовала, чтобы Николенька называл его папой.
Хотя непонятно, где во время того инцидента находился Павлуша. Или мамочка возвращала любовь сыновей дискретно, поочередно? Типа, с двумя одним махом ей не справиться? И сегодня у нее гостит Николай, а завтра Павлик?
Да, мама вечно где-то пребывала: пленэры, поездки, студии, экспедиции, командировки.
А потом Николенька как-то незаметно и быстро вырос и уже перестал в ней нуждаться. Да и она наконец пожала свой первый успех и уехала – теперь очень далеко и надолго. Навсегда. Англия, Америка, даже Австралия с Новой Зеландией.
И все равно, когда мама прилетала на родину, совсем нечасто, обычно случался праздник. Привозила кучу вещей и гостинцев. И возникало ощущение, что она богатая.
А он, к тому времени, к концу восьмидесятых, ставший подростком, тырил у нее из многочисленных блоков сигареты «Ротманс» и «Мальборо» – ах как они восхитительно пахли по сравнению с нашенскими «Явой» и «Космосом»! А потом он уже вырос настолько, что мамочка легально стала привозить ему сигареты, и баночное пиво, и даже виски «Джонни Уокер» с красной этикеткой. А потом перестройка неожиданно закончилась, развалился единый могучий Советский Союз, начались капиталистические преобразования в свободной России, и все эти лакомства – и сигареты, и пиво в банках, и виски – начали свободно продаваться в железных ларьках с зарешеченными витринками, а он сам женился, а мама стала приезжать все реже. Потом какая-то странная грызня с Марией Михайловной, в девичестве Огузковой, первой женой, и нежелание принять у себя в Неваде на каникулах маленького Аркашу, и странные телефонные звонки глубокой ночью, нетвердым голосом…
Жизнь пролетела, ему впору нянчить внуков, а в памяти еще