Потому и сидим (сборник). А. М. Ренников

      «Возрождение», Париж, 5 апреля 1926, № 307, с. 2[27].

      Беженец переезжает

      Не знаю, кто из наших балканских беженцев был первым, открывшим Париж. Быть может, это какой-нибудь простой казак из Кубанской дивизии, соблазнившийся рассказами о том, что по парижскому метро можно целый день кататься в разных направлениях, не вылезая на поверхность земли и не беря нового билета. Или это был кто-либо из беженских буржуев, которому ценою золотого портсигара захотелось утонченно и красиво прожечь свою жизнь. Или, наконец, этот «неизвестный эмигранта» был всего-навсего полу-грибоедовской полу-чеховской барышней, сидевшей в сербском курорте «Вранячка Баня» и, за не имением Москвы, вздыхавшей о Париже и о Франции по формуле «нет в мире лучше края».

      Словом, кто-то был первым… А потом, естественно, поехал второй. Третий. И так до двадцать тысяч сто сорок восьмого. В конце концов, странно даже было видеть, как срывались с насиженного места почтенные уравновешенные беженцы, имевшие интеллигентный труд и менявшие его на какую-то писчебумажную фабрику или металлургический завод.

      Тяга во Францию дошла в общем до того, что сербы стали принимать отъезд русских как политическое оскорбление:

      – Ренегаты.

      Если бы социолог Г. Тард подождал еще лет двадцать и не умер, его исследование «Законы подражания», пополненное главою «Беженские переселения», безусловно вышло бы солиднее и убедительнее.

      Это совершенная неправда, будто беженец передвигается по земному шару исключительно только в поисках заработка.

      Во-первых, русский человек движется прежде всего потому, что ему вообще хочется двигаться.

      Во-вторых, русскому человеку тяжело переменить место только в тех случаях, когда нужно, например, слезть с кровати и подойти к столу, чтобы написать письмо с двумя придаточными предложениями. Но если уж он случайно слезет да очутится за воротами, то кончено – не остановить.

      И, в-третьих, наконец, подражательность. Не стадная, безотчетная, какая-нибудь приводящая к согласованным движениям и часто полезная в социальном смысле.

      Нет, совсем не такая, общечеловеческая, а специфически русская:

      – Что? Петр Владимирович уехал в Париж и воображает, что он один это может? Эге!

      И на основании «эге» едет уже Георгий Леонидович. А получив письмо от Георгия Леонидовича, Дмитрий Андреевич никак не может успокоиться.

      – Мусинька, – возмущенно говорит он жене, – неужели я хуже Георгия Леонидовича?

      – По-моему, ты гораздо лучше, Митенька.

      – Так за чем же дело стало?

      И через три месяца