Сержант и капитан. Иван Коновалов
восприняли предстоящее распыление полка. Уверен, это ненадолго. Помните, мы вместе делаем одно дело. Никаких обид, господа. Внутренняя распря – идиотизм в нынешних условиях.
В этот момент распахнулась дверь, вошел поручик Семенюшкин, отряхивая с себя снег и чертыхаясь. Он посмотрел на наше сборище, сразу все понял, улыбнулся и признался:
– Я как раз к вам, господин капитан, по тому же вопросу. Хотел узнать ваше мнение. Но вижу, вы уже все обсудили. Мои офицеры высказываются крайне нелицеприятно по этому поводу. А ваши?
Короткая пауза. Первым расхохотался прапорщик Данилов. Затем засмеялись все остальные. Всеобщий хохот, мне показалось, качнул хату. У Лавочкина брызнули слезы, он бил себя по коленкам, давясь от смеха.
– Тихо, тихо, – перекрыл я уже гаснущий смех командным голосом. Откровенный разговор закончился. Офицеры встали, надели шинели, откозыряли и ушли.
Семенюшкин устало присел за стол, не раздеваясь, положил рядом фуражку и варежки, он терпеть не мог перчатки. Он был измотан до последней степени, как и я. Так же, как и я, он был раздражен всей этой непонятной суетой вокруг ненужной перестановки войск. Поручик был зол, хотя из последних сил пытался скрыть это:
– Послушайте, Иван Павлович. Дело обстоит так. Завтра прибудут две корниловских роты на поддержку и укрепление. А рано утром послезавтра, в пять часов, если обстановка не изменится, намечается общее наступление нашим отрядом. Надо сбить латышскую бригаду, которая нависает у нас на правом фланге. Наши фланги будут прикрыты кавалерией, что стало непозволительной роскошью в последнее время.
– Это точно, – согласился я. – Людей на конях верхом и с шашками в руках в последнее время я вижу только с красной стороны. Они горят желанием порубить наш полк, и в особенности мою роту, на очень мелкие кусочки.
Семенюшкин долго распространялся на счет нынешних совершенно непонятных обстоятельств. Я послал нового ординарца, рядового Бабкова, с запиской к прапорщику Лавочкину насчет самогону. Лавочкин прибыл сам с четвертью. Нет, мне понятно, что самогон для него добыть – пара пустяков, но где он взял эту великолепную огромную бутылку?! Я посмотрел с ужасом на этот стеклянный замок, а Семенюшкин с восхищением подтвердил мои мысли:
– Прапорщик, ваши способности отнюдь не военные, но совершенно необыкновенные. Слух уже по всему полку идет. Не знал бы ваши военные заслуги, подтвержденные господином капитаном, не поверил бы, что такое возможно.
Лавочкин в смущении потупил глаза. Потом поставил бутыль на стол и достал из вещмешка увесистый кусок сала, полбуханки ржаного хлеба, четыре вареных картофелины и соль в тряпочке. Поймав мой удивленный взгляд, смущенно ответил:
– Отец у меня пил редко, но всегда до потери сознания, а мамаша всегда говорила: «Закусывай, дольше проживешь».
– Прожить долго, – это надо суметь в нынешних обстоятельствах. Но ваш оптимизм, прапорщик, великолепен. Наливайте, да пойду