Суд праведный. Леонид Шувалов
застегивая его, вышел с Терентием на улицу.
В холодном небе ярко светила луна. Сотниковцы еще не спали. Где-то вдалеке слышались задорные переборы гармони, в соседнем переулке испуганно, но и радостно взвизгивали девки, а еще с другого конца села неслась разухабистая пьяная мужицкая брань. Понятно, село провожало Масленицу.
Прощеное воскресенье…
Белов похлопал приятеля по плечу:
– Айда, Терентий, ко мне. Попробуешь, какие блины моя Татьяна печет.
– А че, я завсегда, – расслабленно мотнул головой Ёлкин, отчего треух сполз ему на глаза.
По дороге он, протрезвев на морозном воздухе, продолжал разыгрывать из себя изрядно захмелевшего и придавленного нуждой мужика. Распахнув доху, Терентий дребезжащим голоском заунывно тянул:
– Разбедным я бедна, плохо я одета, никто замуж меня не берет за это… Я с двенадцати лет по людям ходила, где качала детей, где коров доила… Есть у птицы гнездо, у волчицы дети, – у меня, сироты, никого на свете…
Анисим, едва заметно улыбаясь, поглядывал на тоскливую физиономию приятеля, на выбившиеся из-под съехавшего на бок треуха длинные волосы. Вдруг Терентий, оборвав песню и посерьезнев, вцепился в его рукав:
– Как полагаешь, забреют нас в солдаты? Слыхал я, запасных в первую голову берут.
Белов пожал плечами:
– Куды денешься? За нас первых и примутся, мы же ближе к япошкам, чем Расея. Тут, как ни крути, прямой смысл гнать на япошек нас… Когда расейские до тех мест доберутся…
– Эх, тудыт-растудыт твою! – горько проговорил Терентий.
Некоторое время они шли молча, каждый думая о своем. Поскрипывал сухой снег под ногами, и переулок был темен, как бы темностью своей подчеркивая бессилие и невозможность что-либо предпринять. Терентий высоко вскидывал ноги, чем-то походя на нахохлившуюся длинноногую птицу. Анисим, напротив, шагал прямо, глядя только перед собой, не оступаясь с узкой, протоптанной между сугробами, тропы.
– Смотри-ка, Кощей! – раздался чей-то голос. – Кощей, подь сюда!
Окрик прозвучал резко. От неожиданности Терентий споткнулся, потом поднял длинную голову и увидел темные фигуры на фоне бревенчатого сарая. Другой голос язвительно поддел:
– Не видишь, Никишка? Он уже в штаны наложил.
– Чё надоть? – боязливо, но с напускной веселостью отозвался Терентий.
С братьями Зыковыми, славившимися в селе не только наглостью и пудовыми кулаками, но и пакостной привычкой хвататься в драке за первую подвернувшуюся под руку железяку, ссориться он не хотел. Когда Белов сердито шагнул в сторону братьев, Ёлкин торопливо повис на нем:
– Ты чё, Анисим! Не связывайся… хрен с ними, с жеребцами. Пущай поржут, с меня не убудет. Слово не обух, не бьет.
Младший Зыков, семнадцатилетний Степашка, сверкнул глазом, под которым чернел полученный в «разгуляй» синяк:
– Ёлкин-Палкин лес стерег, получил промежду рог! С лапотонами дружил, чирий в заднице нажил! Эх, так твою мать, плыли три дощечки!
Средний Зыков, Лёшка, морща