Царский угодник. Валерий Поволяев
дальше что? – спросила Головина.
– На Германию, значит, папашу подначивает, соблазняет легкой добычей, а я говорю: рано нападать на Германию и незачем. Вот когда корабликов понастроим, усилимся, тогда и нападать можно будет. И воевать можно будет, а сейчас не надо, сейчас рано. Николай Николаевич, значит, рассерчал, кулаком ударил по столу и кричать начал. А я ему: кричать-то зачем? Чего воздуся сотрясать-то впустую? Тогда он совсем обозлился и вопрос царю ребром: выгони, говорит, Распутина, чего он тут делает? – Распутин снова швырнул в рот несколько крупных подсолнуховых семечек, кожуру сплюнул под ноги.
– Интересно, – тихо произнесла Лебедева, наблюдая в бинокль за вторым заездом.
– Это если со стороны, как сейчас, то интересно, а вот тогда, в кабинете у царя, – мурашки по коже бегут. Хорошо, царь у нас добрый, мягкий, характер имеет терпеливый. А если бы он имел характер того же Николая Николаевича, а? – Не услышав ответа, Распутин кивнул сам себе: – То-то и оно. Ты, говорит Николай Николаевич царю, выгони Распутина, мы с ним о государстве разговаривать не будем. А я царю объясняю, что я правду знаю и все наперед скажу и что ежели негоже Николаю Николаевичу со мной в одной комнате находиться, то пусть он сам и уходит, Христос, дескать, с ним. Николай Николаевич затопал на меня ногами и исчез. Дверью хлобыстнул так, что чуть косяки не повылетали. Стекла задзенькали[1].
Начался третий заезд, в котором участвовала пара первоклассных кобыл, затмивших своей статью вялую, усталую Монахиню.
– А эту колбасу зачем в заезд поставили? – услышал Распутин недовольный возглас: по поводу Монахини прошелся щеголеватый господин в соломенной шляпе, украшенной красной искристой лентой.
Распутин довольно кивнул.
– Совсем господа из конторы ипподрома стыд потеряли, – продолжал господин в шляпе, – консервы бегать заставляют.
Но Монахиня так резво начала с места, что господин в шляпе даже привстал – ее рывок был как у снаряда, Монахиня бежала так, будто бежала в последний раз, и этот рывок старой лошади вызвал у Распутина приступ щемящей, почти детской обиды, тоски. Он тоже, как и господин в шляпе, привстал, покрутил головой и, чувствуя, что не хватает воздуха, со свистом втянул его в себя, неверяще покачал головой.
Он не верил, что дряхлая, со скрипучими костями кобыла придет первой, а раз не придет, то и деньги, которых он не желал, не будут проедать дырку в кармане. Впрочем, деньги-то пусть будут – Распутин не желал выигрыша, заранее боялся его, чувствуя в нем подвох. Успокоенно сел, кинул в рот несколько семечек: нет, не может старая кляча обхитрить, обойти молодых, здоровых кобыл. В жизни так не бывает.
Громко засмеялся, покрутил головой.
– А Феликс-то, Феликс… – смеясь, произнес он и замолчал.
– Что «Феликс»? – осторожно спросила Лебедева.
– Феликс Юсупов, который князь и граф одновременно <см. Комментарии, Стр. 52…князь и граф одновременно >, сказал, что такое лицо, как у меня, может появляться раз в тысячу лет.
Действительно,
Рассказ об этом случае найден в бумагах члена Государственной думы В.М. Пуришкевича.