Сказ о жарком лете в городе Мороче, и чем всё кончилось. Мария Дубровина
друзья вытолкали его. Неровный выход Чацкого из “швейцарской” вызвал нервный смешок у до сих пор хныкавшей в глубине зала Оли Остапенко. От непрошеных слёз у неё разболелась голова, но, к счастью, в сумке нашлась дежурная пачка “Цитрамона”, и принятое лекарство уже подействовало.
– Что это? слышал ли моими я ушами! Не смех, а явно злость, – не растерялся Чацкий-Санин.
– Когда это только ты успел, – спросил его вполголоса режиссер.
– Какими чудесами? Через какое колдовство Нелепость обо мне все в голос повторяют! – продолжал актер со сцены.
Звездный-Яичко встал со своего места и направился к сцене, чтобы вблизи получше разглядеть степень вменяемости Чацкого-Санина, но, к своему удивлению, он обнаружил, что не только находящийся на сцене актер, но и он сам был уже пьян. Пока Яичко оставался в уютном кресле зрителя, он не чувствовал эффекта выпитого пива, и принял он всего-то две бутылки. Но, похоже, голодный желудок и изношенность нервной системы катализировали процесс скоропостижного опьянения.
– М-да, – растерянно произнес он.
Между тем Чацкий-Санин продолжал:
– Поверили глупцы, другим передают, Старухи вмиг тревогу бьют – И вот общественное мненье!
Это прозвучало так ехидно, что режиссер, подошедший уже совсем близко, принял выпад на собственный счет.
– Вы, ссуки… сговорились… завалить… спектакль! – выкрикивал он, выдерживая трагические паузы после каждого слова. – Мой спектакль! Спектакль, который должен вписать мое имя в историю современного театра!
Последовало обещание Скалозуба-Стрелкина:
– Впишем-впишем, а как же… По должности или от скуки?
– Вписать, я всякому, ты знаешь, рад! – подхватил с готовностью Фамусов-Бондаренко. Драка с режиссером казалась ему более заманчивой перспективой, чем продолжение ненавистной репетиции.
Светлана Евгеньевна-София, она же сожительница Звездного-Яичко, и эксперт китайской медицины по совместительству, услышав Бондаренко и Стрелкина, попыталась успокоить их:
– Ребята, ребята, – кричала она из-за кулис, через всю сцену, стараясь, чтобы её услышали на другом конце, – ну хватит!
И потом обращаясь к Яичко, в зал:
– Нельзя нецелесообразно растрачивать ци! Ты помнишь?
– Я так и знал, я так и знал! – повторял в отчаянии Яичко.
– Он знал, – повторил Фамусов-Бондаренко.
– Это похвально, – ответил Стрелкин, потирая руки.
Обряженная в подобие нижнего белья восемнадцатого века, которое, по грустному, но меткому, определению осветителя Андрейченко походило на больничное обмундирование, Светлана Евгеньевна-София выскочила на сцену из-за кулис вслед за двигающимися на Яичко Фамусова-Бондаренко и Скалозуба-Стрелкина. Её шестое чувство ей подсказывало, что их намерения не имели прямого отношения к театральному сюжету.
– Позор, забвение и пожизненная ссылка в Нехотеевку… обрекли, обрекли, – кричал Звёздный-Яичко.
– Куда