Матросы. Аркадий Первенцев
Машенька, сама того не сознавая, всерьез присушила Степана. Мерещилась она ему по ночам, пугала его. Отгонял он вставший в непривычном для него свете образ. «Заарканю все едино, – шептал он самому себе, – не улетишь на своих крылышках».
И случилось какое-то колдовство. Чувствовал стесненную робость в присутствии Машеньки Помазун. Вот и сегодня. Как будто все удачно складывалось – и портвейн был прикончен, и белая водочка, и отплясали на хуторе, и прошлись чуть ли не в обнимку, а все же не мог он решиться на серьезное объяснение. Не сходили с языка необходимые в таком случае слова, а если и сходили, то казались они неверными и смешными. «Что с ней говорить? Какой камертон к ней подобрать?»
– Скажи мне, Машенька, – вкрадчиво начал Помазун, – как у тебя с зерновыми?
Девушка, смотревшая на выползавшее из-за угла улицы красномастное стадо немецких полукровок, обернулась, заиграла хитрющими своими глазенками, зажала голову Степана маленькими крепкими ладошками и, глядя в его сразу поглупевшие глаза, задрожала от сдерживаемого смеха:
– Мамочка ж ты моя, Помазунчик! Ты вроде как в книжках про колхозную жизнь. Сидишь с девчиной и ублажаешь ее зерновыми проблемами…
– Сам себя не пойму, – смущенно оправдывался окончательно сконфуженный Помазун. – Видать, давишь ты на меня своим абсолютизмом.
– Степа, тебе не надоело так?
– Как?
– Станичного юмориста из себя разыгрывать. И зачем тебе везде иностранные слова? Своих не хватает?
– Бедно вроде без них, – так и не найдя равновесия, ответил Помазун.
– Опять шуточки. – Машенька вздохнула. – Ведь с тобой боязно как с нормальным парнем поговорить. Ты как клоун в цирке…
Помазун вздрогнул, почувствовал тайный смысл в ее намеке: «Неужели о цирке уже знают в станице? Еще прилепят прозвище – не отскоблишь».
– Могу без всякой сатиры объясниться. – Помазун поиграл кончиком насечного пояса.
– Говори…
Машенька откинулась спиной на забор, мшистый и теплый в этот прохладный час. Вслушалась – на плесах кричали проснувшиеся гуси.
– Нет ли у тебя желания, Машенька, эвакуироваться от своих полевых забот?
– Куда? – не открывая глаз и не меняя позы, спросила Маша, продумывая, к чему он клонит.
– Ясно куда. В город.
– Нет. Не хочу туда эвакуироваться. Дальше?
– Я бы на твоем месте уехал. У тебя полная семилетка.
– Что я потеряла в городе? Или что там найду?
– Учиться будешь.
– Вроде Маруси? Пломбы ставить? Непривычная. Не люблю.
– В сельхозтехникум можно, не обязательно зубы дергать. Если вы все на зубы пойдете, зубов не хватит у народонаселения.
– Придет время – пойду учиться, а сейчас не хочу.
– Отстанешь.
Машенька близко-близко вгляделась в его лицо:
– Как далеко ни отстану, а от тебя все одно на четыре метра впереди буду.
– Не уважу… Не думай…
– Уважишь, Степа.
– Ты меня еще не знаешь.
– Знаю, раскусила орешек,