Большое сердце маленькой женщины. Татьяна Булатова
его мысли. – Сказала – приду, значит, приду.
Рузвельт улыбнулся ее словам, уловив знакомую Танькину интонацию – «Приду – значит, приду». Он помнил ее по школе, по занятиям физикой в библиотеке, по немногочисленным прогулкам по городу. Теперь Илья был на сто процентов уверен: раз пообещала, значит, сделает.
– Может быть, я все-таки тебя провожу? – Ему не хотелось расставаться с Егоровой.
– Еще чего! – возмутилась Танька и фактически втолкнула его в подъезд.
Втолкнула и, не отрывая глаз от двери, пару раз выдохнула. Постояла еще немного, подождала и, перекрестив дверь, побрела прочь, не разбирая пути. Пот лил с нее градом, ноги казались свинцовыми, но тем не менее Егорова улыбалась, потому что, как она сама говорила, «что-то сустроила» и «что-то вышло».
Эта манера говорить загадками показалась Русецкому невероятно притягательной. Сбросив куртку прямо у порога, Илья, не разуваясь, подошел к кровати и брякнулся на нее со всего маху. Давно ему не было так хорошо, так спокойно и радостно. Впервые за много лет качество прожитого вечера определялось не количеством выпитого, а ценностью состоявшейся встречи. Словно и не прошло тридцати с лишним лет: с чего начали, тем и закончили. А может, наоборот: чем закончили, с того и начали.
Рузвельт покачивался на кровати и рассматривал потолок, постепенно погружаясь в дрему. А если и не в дрему, то в какое-то странное состояние, при котором он вновь «видел» перед собой узкую асфальтированную дорожку и шел по ней, а потом недобро сверкнули две перевернутые запятые и появилось ощущение, что внутри зашевелился еще один Илья, или не Илья, а кто-то Другой. И стало тесно, заломило плечо, заныла грудь…
«Ужас какой!» – задыхаясь, вынырнул Русецкий из забытья, с трудом поднялся с кровати и бросился к балкону. Впрочем, бросился – это слишком громко сказано, еле дотащился, тяжело переставляя ноги. Отодвинув шпингалет, Илья выглянул на улицу – снегопад закончился, стало морознее. Илья с опаской подошел к балконному ограждению и остановился. Мучительно потянуло вниз. «А что? Одно-единственное движение – и всё! Полная свобода. В первую очередь от себя самого», – подумал Рузвельт и перевесился через перила. «Говорят, земля манит», – вспомнился ему штамп, используемый сочинителями в описании самоубийц. «Ерунда это все», – ухмыльнулся Русецкий и посмотрел в ту сторону, куда, показалось ему, должна была направиться Танька. И каково же было его удивление, когда перед ним предстал негатив того самого сна, который он видел время от времени.
«Чертовщина какая-то!» – пробормотал Илья и потер глаза – негатив остался, а вместе с ним и ощущение, что сейчас в просвете между двумя огромными тополями появится крошечная женская фигурка… Но как Русецкий ни вглядывался старательно в даль, ничего не изменилось, только стало очень холодно. Поэтому, вернувшись в комнату, он подобрал брошенную у порога куртку, надел ее и снова улегся на кровать, представляя, как завтра к нему войдет Егорова, сядет к столу… «К какому?» – сообразил вдруг Илья: никакого стола не было, вместо него последние полгода использовался