Крушение надежд. Владимир Голяховский
какой гребенки? О чем вы говорите?
– Да из-за розовой гребенки скандал в парикмахерской вышел, говорили, что она ее сломала.
– Извините, я ничего не понимаю. Расскажите толком.
– Она, видите ли, в нашем городе новенькая, без прописки, в парикмахерскую поступила недавно, ученицей. Мы мало о ней знаем, только то, что она полячка, одинокая и гордая очень. Про польских женщин так ведь и говорят: полячка-гордячка. Вот и она такая, значит. Что греха таить? Некоторые у нас ее невзлюбили. А жила она в бедности, получала сто пятьдесят рублей как ученица мастера, да за пятьдесят снимала угол в домике за железной дорогой. А работала хорошо, вкус у нее был. И в тот самый день она должна была сдавать экзамен на мастера, тогда стала бы получать четыреста пятьдесят – в три раза больше. А заведующий, он инвалид войны, алкоголик, перед экзаменом зазвал ее в кабинет. Он ее без прописки взял, виды на нее имел, и в тот раз, перед экзаменом, снасильничать хотел. Вот как, значит. Мы-то, конечно, поняли, зачем он ее позвал – он и с другими такое делал. И хотя мы там не были, но она быстро выскочила – не далась, значит. Выскочила из его кабинета, вся красная, злая, слезы в глазах. Мы не все сразу тогда поняли. А она занервничала, значит, дрожала вся, и попалась ей под руку розовая гребенка со стола у другой мастерицы. Она ее взяла, к окошку отошла, руками так водила и от злости гребенку сломала. Ну, подумаешь, гребенка, потеря какая! Но мастерица подняла крик, ее поддержали, скандал начался, зачем, мол, гребенку сломала? Обзывать ее стали, извиняемся, «польская блядь», «гордячка». А заведующий, он на нее злой был, ну, выскочил из кабинета и закричал: «Раз ты гребенки ломаешь, снимаю тебя с экзамена». И от экзамена ее отстранил. Очень это ее обидело, значит, надежды ее лишили, загнали как бы в угол. Она, извиняемся, крикнула: «Ну вас всех в жопу!», схватила свое тонкое пальтишко и выскочила на мороз. Да разве мы знать могли?! А дорога домой у нее через рельсы шла. Вот она и бросилась под поезд, в отчаянии была, значит…
– Ой-ой, вы уверены, что она сама бросилась? Может, поезд случайно сбил ее?
– Сама, конечно! Она из парикмахерской выскочила, будто готовая на черт-те что. И свидетели говорили, что женщина в темноте под поезд бросилась. Сама она бросилась.
Рупик повесил голову: так вот, оказывается, как жила эта изящная красавица. Одиноко, в нищете и отчаянье. Конечно, скандал со сломанной гребенкой сам по себе неважен, но это стало последней каплей, переполнившей чашу ее отчаяния. И Рупик стал мечтать: если бы он тогда решился с ней заговорить, если бы сумел подружиться, показать ей свою увлеченность, может быть, это дало бы ей хоть какую то радость в жизни. Может быть, он пришел бы в тот вечер на свидание с ней и ждал ее. Она бы не пошла домой, через рельсы, а рассказала бы про скандал с гребенкой ему. Может быть…
Но предыдущая жизнь Жени была совсем ему неизвестна. Почему она, полька, жила в России, как попала сюда, где и с кем жила до Петрозаводска, что довело ее до бедности, одиночества и отчаянья?
Женя была обозленной националисткой, она хотела разговаривать только по-польски и поэтому не подпускала к себе никого, кроме Рупика. Пришлось ему самому делать перевязки ее страшных ран на культях.