Лемма о невозможности. Владимир Евстигнеев

      Полоний улицы за пыльной занавеской,

      Полоний мартовский, безлиственный и резкий,

      Не скажет до утра ни слова: слишком вески,

      Но продерзит всю ночь тем раздраженным плеско

      Откуда вздох один – до сырного “молчи”,

      И вздоха три до гречневого “вот ключи”,

      И вздохов пять (балетный шаг в ночи!)

      До хриплого “тогда зачем нужны врачи?”.

      Когда разлуки речь – что Львов для харьковчанки,

      Один – с руки – в огонь, ей – в губы сердца: в ранку,

      Разлуки речь вкусив, по-птичьи, спозаранку, —

      Небесного питья! – день режется в молчанку.

      Когда разлуки речь, сметая роты вех,

      Ворвется в небеса до ласточкиных стрех,

      Чтоб черно-бурых туч ознобом вздыбить мех, —

      Расслышит тонкий слух вдруг серебристый смех.

      Дай лишь город-ковчег хоть вполглаза уснет —

      Твой портрет поцелую украдкой.

      Ведь иная душа попирает и сот,

      А голодной и горькое сладко.

      Посылать голубей – пусть найдут Арарат,

      Где ручьями бессонные речи,

      Где уста не стыдясь об одном говорят, —

      Не летят – всё мостятся на плечи.

      Это море кругом, этот мартовский снег,

      И нигде ни надежды на сушу,

      Ни надежды на встречу… И мчится ковчег,

      Собирая бесслезные души.

      Только Рыба, играя, всплывет из глубин,

      В лунной чашке начнет кувыркаться.

      Это карп, власть имеющий, карп-господин

      Ставит стрелки – двенадцать-двенадцать.

      На часах, на костяшках, на календарях

      Нам спасенье обещано вскоре.

      Нынче – как при баснословных царях:

      Только знай, сеть закидывай в море.

      И позор, и утраты, и тяжкий недуг —

      Вот они: искупленье доступно, —

      Лишь свидетельство губ и свидетельство рук

      До конца, до конца неподкупно.

      Так странно все и так невозмутимо,

      Что даже страшный и ревущий traffic

      По правилам прокатывает мимо,

      Обдав зияньем тишины и блефа.

      И можно, очевидно, догадаться

      О предстоящем содержаньи речи,

      Как судят наспех о сосисках датских

      И непереводимых снах овечьих,

      Как судит город, импортом уставлен

      И точно баритон цветами трачен,

      О назначеньи в нем сокрытых спален

      И карамзинском слоге новобрачий.

      И непереводимою игрою

      Двух синтаксисов встали виадуки,

      За “я пойду” стоящие горою,

      Но рцы: прощай, – и заломают руки.

      И невесомо, вопреки усталым

      Промерзлым насыпям, фундаменты укрывшим,

      На сером фоне желтые кварталы

      Парят, преображаясь в смысле высшем.

      А