Тайна Кутузовского проспекта. Юлиан Семенов
Костенко. – Дура баба, сейчас ее внучку где-то топят или жгут, а она – вишь ты, а?
Глинский приник к двери:
– Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по «ноль-два», тебе подтвердят… Мы чего к тебе просимся-то, бабуль? Мы боимся – не было б с Людкой беды…
Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она переспрашивала из дальней комнаты: «Глинский?! Как, Габинский? Тьфу, православных у вас нет, что ль?! Все с подковыркой, ни черта не разберешь…Так открывать ему?! Я трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели меня, на вашей совести буду…»
Старуха цепочку сняла, потребовала документ, Глинский протянул ей удостоверение, она долго шептала звание опер-дежурного и фамилию, потом наконец впустила в квартиру.
Маленькая двухкомнатная хрущевка была обставлена антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка – положи в духовку мясо на минуту – вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял диковинный приемник; неплохо секретарша живет.
– Бабушка, я за Люду волнуюсь, – сказал Костенко.
– Бабушка преставилась, царство ей небесное… Я – прабабушка ейная… Так и я за ее волнуюсь, за стерьву…
– Она когда уехала?
– Да часов в восемь… Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать…
– Вы в окошко не видели, ее такси ждало?
– Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то коричневые, меня запрет в чулане, – старуха кивнула на внутренний шкаф, – и чтобы носу не казала… А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить не хочется…
– Так какая ж машина ее ждала? – рассеянно поинтересовался Костенко. – Наша или та, на какой коричневые ездят?
– Не, не наша, – бабка покачала головой, – цвет уж больно бесстыжий.
– Это как? – не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. – Вот вам подарок, бабулечка.
– А это чего?
– Шоколад, – сказал Глинский; его всегда раздражала манера Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой неторопливый, но скачущий разговор (внешне скачущий) – Костенко через каждую фразу умеет тащить свое, аккуратно и ненавязчиво, понимая, что страх перед должностным лицом, даже если оно не в форме, но с красной ксивой, – непременная константа советского человека – должен создать атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более наступательного.
– Вроде конфекты, что ль? – спросила бабуля, разворачивая шоколадку; она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были подушечки; сейчас днем с огнем не найдешь, все скупают на самогон…
– Да, – ответил Костенко, – вроде сливочных конфет, очень полезно для сердца… Бабуль, а где Людина записная книжка?
– На столе, – ответила старушка. – Возле телефона.
– Не позволите взглянуть?
– Вы ж при