Тайна Кутузовского проспекта. Юлиан Семенов
слово… “Кукурузник” не вечен, Бог ему за Иосифа Виссарионовича отомстит… На кого руку поднял, мужик, а?! Так вот, Булганин поработает с газетами часов восемь – и на прогулку… С рабочим классом связь поддерживает, на “примкнувшего” порою бутылочку берет, на Шепилова, значится… Выпьет глоток – и беседует, расспрашивает о ситуации, советуется с народом, светлая голова, одно слово – сталинская гвардия…»
Костенко вспомнил этот разговор, как только отдал пистолет и получил пенсионную книжку: на следующий день после того, как не надо было ехать в министерство, отправился в библиотеку и сел за журналы; ходил, как на работу, – восемь часов, с обеденным перерывом; стресс поэтому, связанный с отставкой, перенес спокойно.
Вчитываясь в журнальные публикации, Костенко поначалу диву давался, как он отстал от жизни. Вспоминая обязательные политзанятия, нудные лекции пропагандистов, на которых он сидел, надев черные очки, чтобы не заметили, когда уснет (почти все, кстати, приходили в темных очках, не один умный), он поражался тому, какой гигантский вред приносили обществу эти обязаловки, во время которых все спокойно внимали обязательной лжи, внешне принимая ее как правду – так и рождалась государственная шизофрения, раздвоение, а то и просто расщепление (как лучины) общества: в кабинете – один человек, с женой на кухне, включив радио, – другой, на собрании – третий, у начальства – четвертый, во время разбора очередной «персоналочки» – пятый…
Порою он по два-три раза перечитывал особенно смелую статью: как можно такое печатать?! В меня въелся, а может, передался по наследству инстинкт охранительного страха, думал он. Сколько лет Россия жила в условиях свободы мысли и слова? После освобождения крестьян – лет десять, потом пришел Победоносцев, тогдашний Суслов; начало века – мелькнули либералы Витте и Столыпин; с февраля семнадцатого разгул свободы, потом – гражданская, террор – белый ли, красный, все одно террор; после – восстание своих, Кронштадт, и как следствие – нэп, кооперация, сытость, право говорить – вплоть до двадцать девятого… И – снова ночь легла над Россией, кровавая ночь бесправия и страха. Несчастная страна, то – пик, то – провал.
Статьи серьезных экономистов и историков были альтернативны – не привычные плач и критиканство, но предложения выхода из кризиса, – поражали его смелостью: неужели это не читают в Кремле?! А если читают, то отчего не следуют рекомендациям ученых? Костенко взял чистый лист бумаги – по привычке статьи и обзоры конспектировал – и записал колонку: четыре часа – прочтение и анализ шифровок от послов из узловых столиц мира; четыре часа – изучение сводок по стране, особенно из республик (хотя, считал он, столичные амбиции влияли на информацию, что шла из Прибалтики – республик с трагической историей, – кто-то явно нагнетает страсти, причем не только с той, но и с нашей стороны. Зачем? Кому на пользу?); три часа – официальные приемы, переговоры; три часа – текущие дела, совещания