Воля к радости. Ольга Рёснес

      и Светлане Владимировне Воробьевой

      Сегодня, на исходе бабьего лета, я начинаю мой путь в неизвестность.

      Я так решила: начать, потому что никто не может сделать это вместо меня – начать с самого начала. Начать с конца уже пройденного пути, истощившего себя и никому уже не нужного, превратившегося в исчезающе-малую точку среди необъятного, непрерывно меняющегося пейзажа. Годы, предшествующие моему решению начать сначала в определенном смысле мне не принадлежали: ими распоряжался кто-то другой, какая-то посторонняя, чуждая мне сила, принуждавшая меня к тому или иному сожительству с кладбищенски-холодной действительностью, единственным признаком реальности которой был мой скрытый против нее протест. Не исключено, что я родилась совсем не там, где мне следовало бы родиться, и совсем не в то время, и что сам факт моего появления на свет является всего лишь звеном в бесконечной цепи недоразумений и нелепостей жизни, и что Бог, отпуская мою душу странствовать по земному пейзажу, вообще забыл меня к чему- то предназначить или был занят в этот момент чем-то более важным… Да, многое свидетельствует против того, что в статистически выверенной картине повседневности мне отводится какое-то постоянное место: какими бы глубокими не казались мне мои корни, мне всегда удается вырваться, а то и просто улизнуть из той самой «почвы», где только пепел, кровь и нечистоты… А впрочем, нет, в этой «почве» присутствует и нечто иное, упорно не желающее быть наглядно-зримым, некий стимулятор движения и роста, без устали и передышки выгоняющий наружу, к свету и синеве, тонкие побеги – и нет ничего упрямее и ненасытнее этой моей воли.

      Среди скучных снотворных средств, с помощью которых «почва» всякую волю оглушает, наиболее действенным остается пренебрежение авантюрностью, изощренностью, избалованностью и изысканностью волеизъявления как такового, на место которого тут же усаживается грубо отесанная фикция «коллективного интереса», а то и просто подбадривающее себя рвотными пилюлями «общее благо». И пока чрезмерно упитанные, нескромно рыгающие истины беспрепятственно разгуливают по нашим пустырям, рынкам и кладбищам, моя бесприютная воля нетерпеливо рвет на себе нищенские лохмотья, обнажая сверкающее великолепие своих покрытых льдом вершин. И все добротно-скучное, посредственноустойчивое, неповоротливо-стадное обращает свой заскорузлый указательный палец в сторону той самой честности, которая давно уже сделалась роскошью и парадным нарядом, начисто позабыв крутые тропы и опасные подъемы. И я тоже буду смотреть туда, в эти пестро расцвеченные дали, я тоже буду плакать и петь над руинами жизни, я тоже буду – со всей моей любовью и злобой – возделывать эти многократно перепаханные поля…так, чтобы однажды над этими стареющими горизонтами взметнулось пламя радости…

      Часть 1

      НАЛЕВО ЗА УГЛОМ

      1

      Легко сказать: начни сначала!.. Прямо сейчас, глядя на эту сверкающую на солнце листву тополей, и начни, потому что сейчас самое время – время осени.

      Сюда, в это быстротечное бабье лето, слетаются невесомые нити воспоминаний, и все оборванные на полуслове признания в верности… чему?., чему?… осторожно припадают к прозрачно-чуткой тишине: «Слышишь?…» Из этих заиндевелых шорохов, из золотого пожара кленов, из этой отцветающей холодной синевы выходит навстречу бабьему лету молчаливая незнакомка – и как легки эти взметнувшиеся на ветру листья!., как стремительно слагают с себя деревья приметы и знаки уже забытой ими весны! Она идет по этому золоту, по этим сгорающим в полуденном солнце тропинкам, и губы ее плотно сжаты, и взгляд ее зимних глаз устремлен к каким-то еще не сбывшимся надеждам. Она подсаживается ко мне на скамейку и тут же торопливо встает и снова спешит прочь, и я ей вдогонку кричу: «Постой!..» Но разве можно остановить осень?… Только прислушиваться к ее шагам, только смотреть ей вслед. И медленно, медленно все невесомые нити и оборванные концы связываются в один узел, который уже вряд ли можно распутать: в узел моего из года в год повторяющегося сна о фальшивом море. С этого, пожалуй, я и начну.

      Желтовато-серая вода нехотя плещется возле унылого, низкого берега, белые и полосатые зонты, загорелые тела на песке, на лежаках и раскладных стульях, крупная галька у самой воды, надувные матрасы, головы, руки… В первый момент, увидев воду, я радуюсь: наконец-то!., наконец-то море!., наконец-то я добралась!.. И ничего, что цвет воды слишком уж сер, а берег – низок, и ничего, что в соседстве с соляриями – комариные болота; главное – что это море. Вот и я сейчас брошу в замусоренные кусты платье и побегу босиком… только бы не распороть себе обо что-нибудь пятку, об эти колючки и жестянки… побегу босиком к воде, мимо мерзнущих на лежаках тел, мимо занесенных песком зонтов… Но никак не добраться мне до этого обманчиво близкого берега: одни только зонты и солярии, лежаки и тела… И я догадываюсь, что здесь что-то не так, чего-то здесь не хватает, чего-то очень важного. Конечно, это и есть море, и все вокруг говорит мне об этом, но я не доверяю этому своему знанию. И наконец я нахожу подтверждение моим сомнениям: я вижу, совсем близко, противоположный берег! Обидно близко, несправедливо близко. Я растерянно озираюсь по сторонам, я ищу опровержение своей