Пустыня. Ольга Рёснес

      Пролог

      На мосту ветер и грохот движения, только массивные гранитные опоры, поставленные наперекор половодьям и ледоходам, удерживают перекинутое через «никогда» суетливо спешащее «сейчас»: сейчас, сейчас, сейчас… Сейчас, пока еще эта копоть и пыль не забилась в склеротические щели прошлого, пока само это движение еще не истощило себя до конца, до бессмысленного «от и до», сейчас и надо, схватив в охапку ветер, вздохнуть этой сиюминутностью и дать ей, пожалуй, себя догнать… Когда еще представится такой случай: оказаться лицом к лицу со своим нищенствующим «вчера», у которого нет даже имени? Давай остановимся тут и вместе прикинем, на какой нам, собственно, берег нужно. Их тут только два: этот и тот, а мост между ними один. Наверняка ты и теперь узнаешь в этих застилающих облака дымах, в этих подпирающих небеса трубах, в этой хищно оскалившейся белыми многоэтажками равнине следы своей прежней тоски, тоски о воле. И торопливое зимнее солнце, ползком перебирающееся к темнеющему возле горизонта лесу, наверняка тоже прибавит от себя намек на одолимость расстояний: что ему, буйно оранжевому, эти бетонные берега, эти усмиренные заводскими трубами горизонты? Да ты помнишь ли меня? Помнишь хотя бы, как меня зовут?…

      Да, это она. Усталость и изможденность. И вроде бы лет ей не так уж много, слегка за тридцать, и одежда на ней не так уж изношена, хоть совсем и не греет, и нет еще в ее зимнем взгляде той окончательной безнадежности, которая гонит жизнь по кругам смерти… «Серафима?…» Она торопливо кивает, она давно хочет быть узнанной, вот так, в грохоте и на ветру, на самой середине моста. И хотя время теперь зимнее и солнце вот-вот нырнет за темную полосу леса, я не тороплюсь пока уйти: стою и смотрю ей в глаза, как будто этим можно насытить вечно голодное «сейчас», разрываемое на части бездомным ветром. Сказать ей, что ли, прямо сейчас, что не надо нам больше в одну сторону, хотя мост здесь только один… Ну что ли, прощай, Серафима. «Постой, – кричит она, задыхаясь на ветру, – я же была с тобой все эти годы! И многое мы похоронили вместе, ты и я. И хотя у меня нет больше сил тащиться по этому мосту и нет никакого доверия к той, другой, стороне, все же и я по нему шла… да, шла! Чтобы проводить тебя хотя бы до середины, а там уж ты… Да разве ты сможешь без меня?»

      Я беру ее за руку, пытаюсь улыбнуться, сухо и озабоченно: «Тут слишком грохочет жизнь и ветер сдувает с ног. И мне к тому же пора прочь… дальше, на ту сторону…» Ее рука выскальзывает из моей, взгляд заволакивается льдом. И хотя кругом грохот и сумятица, я слышу ее замерзающее «прощай», и вот уже ничего и нет, только ветер…

      Серафима. Не так-то это просто, выяснить самому, без посторонней помощи, как тебя зовут. Узнать свое подлинное имя, не значит ли это спалить и раздарить возможности всяких других имен? И как бы ни пыталась этими другими именами завалить меня жизнь, ей не сладить с моей волей к себе. И то, что осталось мною брошенным на мосту, это и есть та смена и перетасовка обличий, та жажда, которая гонит меня на ту сторону.

      1

      Если бы черту понадобилось вдруг свести счеты со всеми, какие ни есть в мире, поэтами, ему следовало бы немедленно их объединить. Пугливых и наглых, работящих и ленивых и просто пьющих: посадить их друг у друга на виду и держать на ржавой воде и художественных наставлениях до тех пор, пока на головы им что-нибудь не свалится.

      Ххххрррясссть!!!

      Это падает, задевая на ходу что попало, тяжелая оконная рама, которую забыли приклеить на зиму бумагой к подоконнику. Падает так, что ни у кого не возникает сомнений: зашибёт! И то, что эта рама вот-вот зашибёт чье-то робко вылезшее погреться вдохновенье, не вызывает особой жалости у чуткого к поэзии соседа: самое время ему теперь подвинуться, хоть тут и тесно, и оконной раме дать правильно упасть. Вот так, с брызгами стекол и штукатурки, с визгом опрокинутого на чью-то рукопись графина, с бульканьем недопитой еще с прошлого года воды…

      Хххххрррррясссть!!!

      Некоторое время поэты, и среди них Леонид Макарович Мулярчик, юморист и редактор газеты «Инфа», сидят молча, осмысливают случившееся. Да что, собственно, осмысливать? Ну, пришибет кого-то, приедет скорая помощь, отвезет потерпевшего в морг. Потом скажут: бытовая травма. Председательствующий горбун, которому поручено здесь, на литературном семинаре, всякую поэтическую кривизну выпрямлять и заодно ломать поэтам кости и позвонки, принимается уже рассказывать для разрядки атмосферы «случай из жизни»: врач «скорой» разбивает алкашу нос, чтобы того забрали с мороза в больницу, с бытовой, так сказать, травмой… Ах, эти бытовые травмы! Ими-то и перебивается бездомная и бесхозная, обласканная черным юмором поэзия. Загляните, если вам нечего больше делать, на задворки «Инфы», на сорок пятую ее полосу, и вас немедленно шарахнет… нет, не по мозгам, откуда им у вас быть… по вашим о юморе представлениям. Представаляете: оконная рама упала мимо. Мимо старого свитера, жидковатых, заколотых хвостом волос, мимо зимнего неразговорчивого вдохновенья. А ведь могло бы… могло бы! Могло бы прихлопнуть, к примеру, горбуна, хотя тот и обещает участникам литературного семинара коллективный, типа братской могилы, сборник «Пиши не хочу» Кстати, только одна Серафима и не хочет, и это ее чуть было