Росстани. Алексей Брагин
Ан нет. Вдрук сново аки ухнит. Нет. Ни показалосё. Тоцьно звонить. Со стороны Русино. С Ниловской церквы витко. А опосля ужо всё чашши и чашши бомкать стало. Бум да бум.
Вот он какой благовист. Истино благовест. Истино Рождиство.
С тих пор стрикозку с нитоцькой куды надоть в калиндарный крук втыкаю. Да отшшитываю. Прабабки Ефросиньи рушник с кругом тим калиндарным вышытым на вышки в доми нашол. Суды принёс. В золе до билизны отбучил. Под полицу у киоту повисил.
Вота и калиндаль. У кажново динёцька святы буковки вышыты. Три сотни шисть дисятков. И ишшо пяток. Знай токмо стрикозку пиритыкай. И вот оно ново Рождиство.
А один разоцик всёштаки обшипсё. Нету и нету звона. Но надии ни потирял. На слидушший динь
Богу слава забомкало. Вишокосна година видати была. Видати бабка Настя дватцыть дивятово Касьяна Нимилостивово ажно вышивати нистала.
Пишу шшас с пирирывами. Прислухиваюсь. Ухи бы ни провесить. Пойду навирно выйду из избы. А сердецькото серьдецько. Вота вота выскоцить. Да опирёт миня побижит».
Глава восьмая
Татуированный храм выглядывает из-за расстегнутого ворота черной рубахи Сизого только одним куполом. Только одним крестом.
Второй крест, нательный, хотя и настоящий, хотя и золотой, кажется менее значимым, чем нарисованный.
Крупная золотая же цепь, на которой он висит, вообще выглядит главнее всех.
На ровный цельный ряд золотых зубов Сизого Данила показывает свой – неровный и нецелый.
Десять минут назад заглянул в ординаторскую Василий:
– Борисыч, пошли к нам. Тебя там ждут. Пошли-пошли, не пожалеешь, – подмигивает, улыбается.
В гараже, в подсобке, накрыт стол.
Ссадины от домино и черные оспины от окурков прикрыты «Правдой».
На «Правде» – изобилие.
Рыба красная – прямо на столе, немаленьким холмиком, и вроде как не порезанная, а порубленная.
Икра черная – в пол-литровой стеклянной банке из-под кабачковой икры.
Водка белая, «Absolut» – в собственной литровой бутылке с надписью «Absolut». Слышать – слышал о таком напитке Данила. Видеть его – не видел. Пить – не пил. А вот этикетку прочитать – прочитал. Вспомнил – что слышал.
Сервелатик порезан крупно – Даня так только вареную колбасу позволял себе резать. И то, только когда один ел.
Во главе стола – явно довольный сервировкой Сизый. Суриковским Стенькой Разиным восседает на высоком, списанном из операционной, табурете.
Место персиянки занято Валькой-Простоквашей (как напьется, пристает, шатаясь, к прохожим мужикам: «Помогите да-а-аме, мушшшчина, а то я така пр-р-р-ростокваша нынче!»). Валька прячет левую половину лица в плече у Сизого. Но синяк большой, все равно выглядывает, видно его.
После первой Сизый начинает рассказывать подруге про сидящего рядом доктора – «спас мне мою никчемную…», «если бы не он…», «должник на всю оставшуюся жизнь…» и, наконец – это уже Даниле, – «если кто-то, когда-нибудь… только скажи,