Печенье на солоде. Лаура Санди
воды, он прыгнет вверх. Но этот дуралей свернулся клубочком на плитке возле оранжереи и замер.
Тогда я крепче зажала отверстие шланга. Струя получилась такой сильной, что отбросила геккона в угол, на стык стекла и плитки, и он стал вертеться там.
Вот тут моё доброе намерение помочь ему вернуться к матери внезапно сменилось беспощадной яростью. Я ещё крепче зажала шланг и принялась бешено обстреливать геккона.
Он перестал вертеться, струя всё сильнее подбрасывала его, и он падал, ударяясь о стекло и плитку.
Время от времени я останавливалась, давая ему передышку и надежду, будто всё закончилось. Но как только замечала, что он успокоился, – враааам! – ещё сильнее стреляла в него водой. Мне нравилось, что он отчаянно свистит.
Когда же он замолчал, я отшвырнула шланг, и он стал заливать лужайку.
Геккон лежал на спине. Живот у него оказался очень белый и гладкий. Геккон ещё дышал, но с трудом. Казалось, он кашляет. Живот вздулся, как мяч.
Неожиданно геккон дёрнулся несколько раз. Потом открыл розовый рот и, сильно содрогнувшись в последний раз, умер.
Да, может быть, снова я сделала бы всё лучше, но сохранялся риск, что удовольствие, полученное во время убийства, опять окажется много меньше сожаления, которое осталось, когда оно завершилось.
Потому что после его смерти произошло неожиданное: геккон не ожил, не стал вновь таким, как прежде, и всё закончилось.
Когда же, обессиленная, я рухнула на диван в жёлтой гостиной, где мама принимала Графиню, то была так измучена, что у меня даже не нашлось сил вспомнить, какой сегодня день. Мне больше совершенно нечего было делать. Хуже. Потому что оставались только два объяснения, и одно не лучше другого: либо действительность прекратила своё существование, либо я исчерпала ту, что имелась в моём распоряжении.
И в том, и в другом случае последствие оказалось единственным и неотвратимым – скука.
Так оно и произошло. На этом жёлтом диване я впервые в жизни начала скучать.
С одной стороны, я должна бы радоваться. Ведь я впервые совершила нечто чрезвычайно драматическое и переломное, что стоило запомнить и датировать. Но с другой стороны, я чувствовала себя настолько отвратительно, что охотно согласилась бы снова, как в младенчестве, не иметь памяти.
И это при том что, когда я говорю «скука», то не имею в виду праздность – многие нередко путают эти два понятия – и даже не предрасположение или какое-то состояние, с которым должны мириться здоровые люди, как утверждают некоторые психиатры.
Я имею в виду настоящую скуку, без всяких нюансов. Ту, что проявляется только в одной форме. Смертельной. Но при этом не в смысле окончательной смерти, торжественной и очищающей, должной, последней, а смертельной для того, кто продолжает жить.
Мой едва родившийся разум, не успев натренироваться, оказался парализованным, а значит, мёртвым внутри чего-то, что снаружи продолжало жить.
В то время я не умела писать и тем более читать, поэтому не могла найти утешение в истории Дино