Сердцееды. Эли Новак
я чувствовала, что меня распирает энергия, которой с лихвой хватит, чтобы пройти пять кварталов до радиостанции, где проходила автограф-сессия.
– Я бы скорее использовал другое слово, – ответил Дрю.
– Ой, перестань! – Я подтолкнула его плечом. – Ты разве не чувствуешь вдохновение?
– Не особенно. Мы все утро пялились на кучу фотографий на стене.
Знакомый разговор. Я пережила подобный опыт с каждым членом нашей семьи, когда показывала им новые снимки Бьянки, по которым сходила с ума. Никто из родственников не оценил ее фотографии, и я научилась игнорировать их незаинтересованность. Мама всегда обвиняла свою сестру, мою тетю Дон, в моем «художественном высокомерии», когда я с воодушевлением рассказывала об определенной фотографии и пыталась объяснить заложенную в ней концепцию.
Моя тетя Дон была из тех пафосных дам с Восточного побережья, которые пили мартини, как воду, и покупали картины, только если на ценнике было достаточно нулей. Однажды, когда мне было двенадцать, она отвела меня на аукцион искусств в Нью-Йорке. Мы три часа бродили по рядам, пока тетя Дон обучала меня тому, какие картины ценные, а какие нет, – просто необходимое умение для двенадцатилетней девочки. Конечно, ее определение ценности существенно отличалось от моего. Выбор тетушки основывался на том, кто художник, а не на сюжете; мне же понравились черно-белые фотографии, запрятанные в дальнем углу галереи. На каждой из них были изображены разные люди, и меня заинтересовало, кем они были и о чем думали.
– Но эти фотографии со смыслом, – возмутилась я, поворачиваясь лицом к Дрю.
Я знала, что брат не поймет, но не переставала надеяться на это. Я не была зациклена на искусстве, подобно тете Дон, как думала моя мама. Я просто увлекалась фотографией. И винить в этом маме следовало только одно – мой не совсем обычный школьный опыт.
Когда Кара заболела, мама старалась никоим образом не менять жизнь Дрю и мою. Но лечение сестры оказалось долгим и изнурительным, и Каре пришлось перейти на домашнее обучение. Нам троим не хотелось находиться в разлуке, когда дела обстояли так серьезно, и мы с Дрю умоляли маму и нам разрешить обучаться на дому. Так мы могли проводить все время с Карой и одновременно получать образование. В конце концов мама согласилась, и мы больше не вернулись в школу.
До девятого класса мне нравилось быть одной из тройняшек. Это отличало нас от других ребят, и дети нашего возраста думали, что мы крутые. Мы были как экзотические животные в зоопарке, которых все хотели увидеть, и нам постоянно задавали вопросы вроде того, могли ли мы читать мысли друг друга или чувствовать боль другого. А мы всегда в ответ устраивали шоу. Дрю щипал себя, и мы с Карой хватались за бока и корчили гримасы, словно тоже чувствовали его пальцы.
Так продолжалось до старшей школы, пока я не осознала, что меня знали только как одну из самюэльских тройняшек. В первый же день на уроке английского моя соседка по парте спросила: «Ты Кара или вторая девочка?», словно меня можно было определить только как одну из трех. Вот тогда-то я и решила, что нужно как-то выделиться, заявить, кто я такая, и стать