12/Брейгель. С. А. Белковский
Никого не бойся. Я тебя постерегу. В могиле тебя никто не тронет. Я гарантирую. Я, твой Семён и Пётр. Прощай, милый. Я плачу. Ты слышишь, ёксель-моксель, как я плачу? Или ещё погромче дать?
Иван.
Жалейте и лелейте своего будущего ребёнка; если он будет хороший, какой он будет мученик, – он будет расплачиваться за всё, что мы наделали, за каждую минуту наших дней.
Другой.
Любезные дамы и господа! Сегодня мы провожаем в последний путь российского сочинителя, поэта Александра Блока. Автора короткого текста, известного как «Двенадцать».
Как мы с вами хорошо знаем, после так называемой Октябрьской революции, устлавшей русскую землю миллионами трупов, Блок, нимало не смущаясь, пошёл в услужение к новой власти. К большевикам. Он стал личным секретарём их министра культуры, написал брошюру «Интеллигенция и Революция», принялся требовать: «Слушайте, слушайте музыку революции!» И вымучил этот свой памфлет, написав в своём дневнике для потомства очень жалкую выдумку: будто он сочинял «Двенадцать» как бы в трансе, всё время слыша какие-то звуки – шумы падения старого мира.
Он с пеной на цинготных губах уверял нас, что русский народ был совершенно прав, когда в прошлом октябре стрелял по соборам в Кремле, доказывая эту правоту такой ужасающей ложью на русских священнослужителей, которой я просто не знаю равной: «В этих соборах, говорит он, толстопузый поп целые столетия водкой торговал, икая».
Почему Святая Русь оказалась у Блока избяной, да ещё и толстозадой? Очевидно, потому, что большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонки пролетариата, на кабацкую голь, на босяков. На всех тех, кого упырь Ленин соблазнил полным разрешением «грабить награбленное». И вот Блок пошло издевается над этой избяной Русью, над Учредительным собранием, которое они обещали народу до октября, но разогнали, захватив власть, над предпринимателем, над обывателем, над священником.
«Двенадцать» есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. И всё это прежде всего чертовски скучно бесконечной болтливостью и однообразием всё одного и того же разнообразия, надоедает несметным ай, ай, эх, эх, ах, ах, ой, тратата, трахтахтах… Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное.
А под занавес Блок дурачит публику уж совсем галиматьей. Увлёкшись какой-то шлюхой Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел «пальнуть в Святую Русь» и «пальнул» в Катьку. Так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием «Двенадцати». Блок опомнился только под конец своей, с позволения сказать, поэмы и, чтобы поправиться, понес что попало: тут опять державный шаг и какой-то голодный пёс, и патологическое кощунство – сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц.
Как