Рыцарь пустыни, или Путь духа. Генри Райдер Хаггард
розовым светом, в котором отдельные, похожие на пирамиды, горы высились здесь и там, как памятники царям. Зрелище это было необыкновенной красоты. Оно также было безмолвным, поскольку Руперт и его небольшой эскорт разбили свой лагерь в полумиле от реки. Пока он любовался природой, благоговейный трепет времени и места проник в его сердце, приглушая преходящие эмоции и настраивая его разум, пока тот не пришел в гармонию с его окружением, став инструментом, открытым для тонких влияний прошлого и будущего.
Руперт сидел в тени величественных творений людей, которые были мертвы на протяжении сотен поколений, и обозревал реку, пустыню и горы, которые этим неизвестным ваятелям наверняка казались такими же древними, как и ему в этот день. И как никогда ранее, ему стала понятна его собственная абсолютная ничтожность. Он подумал о своих мелких стремлениях к продвижению по службе, и улыбка возникла на его лице, подобная улыбке каменного царя-бога, возвышавшегося над ним. «Сколько же людей в течение всех этих усталых веков, – задался он вопросом, – даже в этом пустынном месте лелеяли надежду на такое преимущество и шли вперед. Лишь единицы ожидал триумф, большинство же терпело неудачу, но все они очень быстро понимали, что и неудача, и успех – неразличимы, когда их покрывает забвение».
Так предостережение из прошлого положило на него свою тяжелую длань, подавляя его дух, а воды Нила, текущего через пустыню к морю с далеких гор, в которых он рождается, напевали ему, что как и дни Иова, его собственные дни летят «быстрее, чем стрела», нашептывая ему на ухо древнюю мудрость Экклезиаста: суета сует, всё суета.
Руперт опечалился. Между тем вокруг него сгустилась тень холмов, безлюдных и гнетущих, как тот огромный пустой храм, в котором он сидел, осколок веры, который был еще более мертв, нежели те, кто когда-то ее исповедовал. Внезапно ему вспомнилось, как утром, на рассвете, он видел, как чаши теней наполнились светом, и как тогда на стенах этого самого храма он прочел молитвы веры, утверждавшей вечность всех добрых дел и воскресение всех праведников – непреложные истины, в которые те, кто высекал их тридцать пять столетий назад, верили столь же твердо, как он верил сегодня.
Теперь с ним говорило будущее, и его сердце вновь наполнилось надеждой. О! Он твердо знал, ибо им владела странная убежденность, что, несмотря на все беды и горести, которые ждут его впереди, что хотя, возможно, он рожден для печали, как искры костра – для того, чтобы лететь вверх, его жизнь не будет бесполезной, а смерть напрасной; что ни одна жизнь, даже жизнь муравья, который неустанно трудится рядом с ним в желтом песке, не лишена цели и приносит свои плоды; что слепой случайности не существует; что каждая загадка имеет ответ, а каждая родовая схватка ведет к рождению новой жизни; а из ткани мыслей и дел, которую он сейчас ткал, будут скроены одежды, в которые он обрядится в будущем.
Так размышлял Руперт Уллершоу, как то делал всегда, когда бывал один, а он любил бывать один, ибо чаще всего смотрел