Сегодня. Завтра. Когда-нибудь. Николай Терелёв
И звуки эти выстроены в некую странную очередь – от левого до правого мизинца – от грузного сердцебиения, оставляющего вязкий маслянистый след, до сердцебиения едва уловимого, тонкого и отлетающего в вечность.
– Когда он впервые ступил на песчаное прибрежье необитаемого острова в Индийском океане, ему не было и трёх лет. Его вёл за руку Учитель. Поклажу несли четверо здоровых мужчин – чёрных, как смоль в закрытой бочке. Отец и мать решили не сходить на берег, и лишь наблюдали за тем, как их спотыкающегося чада уводят из мира живых на двадцать лет. Очи виолончелистки с мировым именем пухли от двухнедельных слёз, но за руку её держали пальцы лучшего пианиста Британии, и она не смела.
«Он ни в чём не будет нуждаться, – сказал пианист ровным голосом, будто подчёркивая линию своего взгляда, – раз в месяц к нему будет приезжать наш семейный врач, раз в две недели – катер с провизией и пресной водой, раз в полгода настройщик. И не забывай – с ним всё это время будет Учитель».
«А кто всё это время будет со мной?!»
Виолончелистка лишь взглянула на мужа, мельком, нетребовательно – и снова вернулась к маленькой неуклюжей фигурке, старательно вышагивавшей по песку. Сейчас фигурка исчезнет на той стороне острова. Кто знает, какие возможности они отбирали у сына, давая ему взамен одну единственную?
«Ты видела беседку?» – спросил он, уже развернув яхту по ветру.
Виолончелистка с мировым именем вздрогнула, не то от ветра, не то от того, что этот ветер прочитал её мысли.
«И не думала на неё смотреть»
Пианист пожал плечами.
«Там «Стейнвэй и sons». Из специальных пород дерева. В тропиках – защита от повышенной влажности. Это чудо простоит 20 лет и ещё 20, когда он вернётся»
Глупое самолюбование – кажется, «Стэйнвей» для него сейчас важнее, чем «son». Но она слишком хорошо знала своего мужа. Он тоже нервничал, и придумывал разные способы – лишь бы не думать о возможном провале.
А вдруг один инструмент будет недостоин другого?
Первым делом он научился выговаривать собственное имя, короткое и порывистое. Гай. Потом запомнил имя своего Учителя, а слова «мама» и «папа» впервые услышал спустя тринадцать лет. В них не было надобности, как и в доброй половине других слов.
Досуг на острове был убийственно однообразен. Стерильные условия, в которых предстояло расти Гаю, должны были неминуемо подтолкнуть его к той единственной мысли, ради которой, собственно, и жили несколько десятков поколений предков.
– Гхм…прости, но…
Это уже мой голос вклинивается в его монолог.
– …мне ничего не понятно, – говорю я, – Что за бред? Зачем, ради чего весь этот цирк? Десяток поколений? Кого они растили из мальчика? Потомственного Робинзона Крузо? Способного выжить в нечеловеческих условиях?
Мой друг затягивается сигаретой – он теперь курит, кофе уже уныло плещется ниже ватерлинии. Мягко не спеша – смотрит. Затягивается снова.
– Я издалека, ладно? – говорит.
Я киваю. Давай, мол, издалека.
– Во