Визит на грешную землю. Анатолий Агарков
элементы кладки и с грохотом обрушивали на шифер, грозя насквозь его пробить.
Мы сидели в операторской, распахнув двери. Когда обрушился первый удар на крышу, я подскочил:
– Что это?
– Кирпичи из старой трубы, – спокойно сказал Истомин.
– Так ведь крышу пробьет!
– Она уже в двух местах течет.
Рискуя получить по темечку кирпичом, прошелся по котельному залу из конца в конец, отмечая в памяти места, где крыша действительно подтекает. Дела-а…
В половине пятого сидел за своим столом. Гроза давно кончилась. Григорий так и не появился – ни с резьбами, ни без них. Любовь Васильевна, кстати, тоже. Очередное свое задание снова бесславно завалил. Было стыдно и тоскливо. Что делать? Ждать, когда выгонят или попроситься в операторы газовой котельной? По разговорам, только Истомин в зиму останется – нужно будет еще троих. Мне не дано счастья быть начальником. Вот такой я никчемный человек.
Одно утешение – бесплодный день таки кончается. Сейчас приду домой, приготовлю ужин и немного посплю. Ночью встану и поработаю в интернете. Вот там-то царит абсолютная ясность – порядок, который никогда не достичь в реальной жизни. Это мой мир. В нем я могу работать без досадных помех. И думать о том, что происходит и что еще может произойти. Там мне не надо размышлять – кто я такой? И о том – прав ли я или нет? И что справедливости в реальном мире не было и не будет…
Внезапно в дверях кабинета появилась бабушка, у которой был в начале дня и обещал заменить засорившуюся батарею отопления. Ведро мое у неё в руках – новенькое, оцинкованное. Только вместо карбида какой-то пепел на самом донышке.
– Вы у меня сегодня были?
– Я, – признаюсь и чувствую себя уголовным преступником.
– Она сильно воняла… я на балкон ведро выставила… а тут гроза… дым пошел… я так сильно перепугалась. А когда дождь закончился… вот все, что осталось. Вы не ругайтесь, пожалуйста – я не нарочно.
– Да ничего-ничего… все нормально. Мы не смогли сегодня собраться – так получилось.
М-да… Отдал Богу душу ацетиленом напрасно купленный карбид.
Вечером дома выпивал, чувствуя себя на грани истерики. Ведь я никогда не любил комхоз – даже во времена Кожевникова посмеивался над его нравами и дисциплиной – черт меня дернул туда забуриться. Не то чтобы работой в нем тяготился – просто не знал, как себя там вести. Когда на оперативках у директора начальники участков обсуждали вопросы, как удобнее всего увольнять работяг, не нарушая закона, не знал даже, куда себя девать – ейбо, как партизан в гестапо. Мне кажется, все так и поглядывали на меня – мол, не нашего поля ягодка этот начальник базы.
Когда работал в Восточной котельной, было дело – ругался с пролетариями; можно сказать, за ножи хватались – но никогда никого не увольнял. Даже мысль такая в голову не приходила. А думалось так – сам виноват: человек не работает лишь потому, что я еще не нашел для него рычаги