Раскалённая. Елена Тальберг

      Маме позвонили и сказали, что Ния прыгнула с моста и спасти её не успели. Через неделю после Нии умер папа, всю эту неделю он пил, пил и умер. И мы с мамой остались вдвоём. Мама запретила мне и близко приближаться к воде. А когда я сказала, что это напрасно, ведь папу и Нию сгубил огонь, а вовсе не вода, она посадила меня на колени (хотя мне было уже 13 лет) и долго-долго уговаривала не ходить к воде. Никогда. Я пообещала, что не буду. Ведь после папы и Нии у мамы никого не осталось кроме меня. А у меня – кроме мамы. Есть у меня, правда, друзья – воспоминания. О том, как мы с Нией и её приятелями ходили в поход, и Слава учил меня плавать… О том, как папа возил нас в Москву, а мы с Нией отстали и потерялись в метро, и шли совсем одни по городу… О том, как мама шила Ние выпускное платье, а я обижалась и завидовала, что мне такое не шьют… Это мои единственные друзья, самые верные, самые дружные, они всегда приходят по первому зову. Но есть у меня и враги – фотографии, на которых ни Нии, ни папы нет уже. Мама, конечно, хочет, чтобы я подружилась с кем-нибудь ещё, но я, видно, совсем не умею искать себе друзей. Ниины приятели меня позабыли. Только Слава иногда узнает меня на улице и, проходя, кивнёт головой. Я киваю в ответ, но кивками не привяжешь к себе человека. А, между тем, Славу я знаю очень хорошо. По услышанному – от Нии, и по увиденному – собственными глазами. Он очень «беспокойный» человек, все время куда-то рвётся и бежит – в горы, в небо, к морям и океанам. Все думают – вот неймётся парню! – а я знаю: в нём горит огонь, он жжет изнутри и гонит то глухими горами, то зыбким облаками себя испытывать.

      Ния никогда не рвалась – ни в высь, ни в даль, но сгорела, а Слава сумел удержать свой огонь. Я все время пытаюсь найти баланс между этими двумя точками. До сих пор мне это удавалось, но теперь, когда так жжется огонь, а к щеке невозможно прикоснуться, я не знаю – сумею ли… Чтобы не сгореть надо быть такой, как Слава.

      Я дома. Мама смотрит Игоря Моисеева. Я стою у неё за спиной и тоже смотрю. Сиртаки и Игорь Моисеев уводят её в прекрасное далёко. Из этого далёка мама меньше тревожится за меня, и я вижу, как хоть ненадолго разглаживается складка у неё между бровей, какую носят всё мамы, но моя – самую глубокую. Сейчас огонь так горит во мне, что к щеке невозможно прикоснуться, и я не знаю, как мне быть. Мне невыносимо хочется остудить своё лицо, но сделать это при маме я не могу. Я озираюсь и тихонько выхожу из комнаты в поисках чего-нибудь холодного. На кухне я прислоняюсь к холодильнику, но он быстро нагревается от моего жара, да и неудобно его обнимать. Мне нужно что-то более постоянное и более холодное. Я быстро прохожу по квартире, в зал я не решаюсь заглядывать, чтобы не потревожить маму и не привлечь её внимания, в маминой спальне ничего нет. Я вспоминаю, что в моей комнате есть чугунные статуэтки – очень тяжёлые и очень холодные. Я бегу туда. Нахожу спасение в олимпийском мишке и девочке с портфелем, есть ещё всадник, но он весь в острых выступах – как его не приложи, больно будет. Слышу, как триумфально завершается сиртаки, и бросаю мишку на кровать. Мама заходит в комнату, счастливо улыбаясь мне, и спрашивает: «Хочешь чаю?» Я качаю головой – слишком жарко – и снова припадаю к олимпийскому медвежонку…