Опознание. Записки адвоката. Владимир Захаров
друг для друга долгие каникулы, свободу, счастливейшее время. Я был постарше остальных в нашей компании, очень много читал и стремился делиться прочитанным. Я испытывал самое настоящее блаженство, часами пересказывая ребятам приключенческие истории, узнанные зимой. Ощущение воли, знакомое каждому подростку, празднующему летние каникулы, отражалось на содержании моих россказней. Не довольствуясь простым пересказом, я смешивал прочитанные романы, добавлял к ним еще и фильмы в попытке сплести из чужих ниток свою собственную бесконечную историю. Конечно, по большей части у меня получались попурри из Жюля Верна, Герберта Уэллса и Фенимора Купера. Но однажды я рассказал ребятам про Оливера Твиста, и им понравилось. Тогда я пошел на штурм новой, совсем уж труднодоступной высоты: поведал друзьям-приятелям, ни с чем, разумеется, не смешивая, историю Орфея с Эвридикой. Бог свидетель, век воли не видать, честное пионерское – их проняло! Не всех, конечно, и не в одинаковой степени, но – проняло. Даже на то несмотря, что про Орфея и про Эвридику я рассказывал в промежутках между прыжками в речку и гонками на велосипедах.
Так что, по Гоголю, был сплошной майский день. Бесконечные именины сердца. Рай. Но в любом раю, как известно, ползают змейки. Как-то раз один из мальчиков сделал что-то не так. Или что-то не то сказал. Остальные принялись возвращать его на путь истинный, но он артачился, хотел идти своим путем и, видно, говорил что-то обидное. Хотя слова были не очень важны. Мальчик не хотел покоряться коллективу, а это не могло остаться безнаказанным. Коллектив обступил диссидента полукругом и стал бросать в него комочки земли. Вряд ли ему было больно, не камнями же забрасывали, то прерогатива взрослых. Но мальчик, видимо, испытывал чувства худшие, чем боль. Он смотрел на представителей общественности сперва героически-пренебрежительно. Потом как-то неестественно вдумчиво. Спустя еще пару мгновений-бросков выражение его глаз стало нечитаемым: их заволокло слезами, а лицо превратилось в маску. Скулы, щеки, шея мучительно напряглись и отвердели. Только губы подрагивали. Мальчик силился не заплакать. Но в детстве подобные усилия редко приводят к успеху. Диссидент заревел, все так же стоя руки по швам. И тут я взорвался. Я закричал, чтобы они перестали издеваться. Они, несколько даже ошарашенные моим взрывом, перестали кидаться землей. Но я-то уже не мог остановиться. Я обзывал их фашистами, гадами и сволочами, не находя слов для более внятных внушений. Линчеватели были смущены, моя реакция казалась им неадекватной, ведь особенного-то ничего же не случилось. А я их ненавидел! Ненавидел всем сердцем, всеми силами души, которая, не знаю уж как, не лопнула от той ненависти.
Через полчасика, не больше, инцидент был не только исчерпан, но и напрочь забыт. Что вполне естественно. Жертва осознала свою вину и влилась обратно в коллектив. А коллектив, хоть и выслушал давеча мои страстные поношения, никакой вины за собой не чувствовал. На то он и коллектив. Я отошел значительно позднее. И