Вавилон и Башня. Алекс Коста
и дядя Володя опять запричитал, одновременно искренне и наигранно, как умеют только настоящие бывалые алкоголики. – Один на киче, другой без глаза. И почто горе-то мне такое?..
– Может, и старшого на кичу Веник определил? Вот научился слова первые говорить, сразу оперу и настучал, что так, мол, и так, а?
– Зачем ты так, Григорьевна? Я говорю, если сейчас его не поправить, так не той дорогой пойдет, как…
– А ты той дорогой идешь, Володя? Той?
– А что?
– Да то!
– То, то… я, бля, между прочим, чуть в «летные» не пошел когда-то.
– Чуть! Все у тебя «чуть». В общем, смотри у меня, – и бабушка зашуршала за стенкой буфета.
Вениамин знал, что там она прячет водку. Не мутный самогон, а настоящую магазинную водку, которой всегда находилось применение. Хоть с почты кто приходил, надо было «подмазать», хоть дрова привозили, по стакану наливала, чтоб поменьше гнилушек отсыпали, хоть колхозным для табеля…
– На, поправься! И отсель!
– Григорьевна… – и Вениамин услышал, как дядя Володя, стуча зубами о стакан, опрокидывает в себя содержимое.
– Знаю, что Григорьевна. Уже шестьдесят лет скоро как Григорьевна.
– Ты… это… это…
– Иди давай! – строго скомандовала бабушка.
– А может, это? Еще?
– Еще чего! Хватит, и так потчевала ни за что.
– Ладно, ладно… – закряхтел папаша Дрона и пошел к выходу.
Хлопнула дверь, и Вениамин что было силы закрыл глаза, натянув на лицо одеяло.
– Знаю, не спишь, – бабушкин голос прозвучал над самым ухом. – Бить не буду, не боись. Не потому, что пожалела, этого от меня не дождешься. Если побью, все поймут, что виноватым тебя считаю. Хотя ты и виноват.
Вениамин что-то пытался возразить, выглядывая из-под краешка одеяла. Но бабушка, как обычно, сухо отрезала:
– Достаточно вранья твоего отца и деда окаянного.
Потом быстро перекрестилась, даже не на икону, а куда-то в пустоту дверного проема, и вышла из избы.
Глава 3. Богдан
<Россия, 1990-е годы>
Завезла меня электричка черт-те куда, вышел на полустанке. Хорошо! Чего-то настоящее вокруг, что ли. Лес и рельсы в обе стороны. Прям как в Федосеево, куда мамка возила на съемную дачу, пока ей это не надоело, как и я сам. С платформы кое-как соскочил и нырнул в высокую траву, почти с меня ростом. Кайф! Запах, блин! Какой запах елы-палы, листья-шпалы! Дурман охренительный!
В Афгане так лесной травы не хватало, среди этого поганого песка и камней. Если бы сказали нам, что похоронят в высокой зеленой настоящей траве, мы, может, и согласились сразу в консервы превратиться[29]. Уж лучше так, чем дрочево в песках. Один хрен, почти все умерли.
От платформы тропинка петляла в лес, может, к деревне какой. Ну я и пошел, хули делать-то. В лесу хорошо, влажно, тепло. Какие-то звуки повсюду, то ветка сломается, то какой зверек зашебуршится. Но звуки неопасные. Сразу чуешь, все в поряде вокруг, без палева. В Афгане не так. Там каждый
«…в консервы превратится» (воен. жарг.) – подразумевается, что погибших военнослужащих увозили домой в цинковых гробах.