«У времени на дне»: эстетика и поэтика прозы Варлама Шаламова. Л. В. Жаравина
в ночь перед докладом, и голосование в американском конгрессе» (1, 304). Только если призвание Пушкина заключалось, по словам Гоголя, в том, «чтобы из нас же взять нас и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде»4, то Шаламову выпала участь исходить из опыта человека, «низведенного до уровня животного» (5, 148): «Двадцать лет жизни моей отдал я Северу, годами я не держал в руках книги, не держал листка бумаги, карандаша» (6, 70).
Поэтому в большинстве случаев за отмеченными ниже схождениями стоит не столько непосредственная ориентация на конкретный пушкинский текст, сколько глубинное органическое ощущение внутренней связи «с Пушкинскими заветами, с пушкинскими исканиями» (5, 158).
Обратимся к примерам. «В рождественский вечер этого года мы сидели у печки <… > Нас, сидящих за печкой, тянуло в сон, в лирику» (1, 412) – такая сказочная, почти пушкинская обстановка («Три девицы под окном /Пряли поздно вечерком») описывается в рассказе «Надгробное слово»5. Как и в сказке, герои выражают три желания. «Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо…», – говорит один из них (1, 421), к которому присоединяются еще двое. Однако большинство, в том числе и автобиографический персонаж, от имени которого ведется повествование, возражают, парадоксальным образом мечтая о тюрьме, где «каждый час существования был осмыслен» (1, 422). Но самое абсурдное суждение выражает последний участник разговора – пойнтист Володя Добровольцев. «А я, – и голос его был покоен и нетороплив, – хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами» (1, 423).
Если первое и отчасти второе желания можно объяснить на эмоционально-психологическом уровне, то третье представляется бессмысленным: «стать обрубком – без рук, без ног» означает обрести полную беспомощность, уподобиться ребенку. Более того, разве равноценен плевок «в рожу» расстрельным приговорам, которые подписывались с легкостью десятками, а то и сотнями в день? Внешняя абсурдность усиливается тем, что подобное пожелание исходит от наиболее крепкого физически арестанта, находящегося к тому же на привилегированной, «блатной» работе.
Однако абсурдность описанной Шаламовым ситуации легко «снимается» с помощью пушкинского «ключа». Не раз отмечалось, что сюжет мести с непременным умерщвлением злодея не характерен для Пушкина – в полном согласии с законами метафизического порядка. «Самое насилие, при всей его внешней грубости, несет свой яд не столько телу, сколько духу; самое убийство, при всей его трагической непоправимости, предназначается не столько убиваемым, сколько остающимся в живых», – заметил Иван Ильин6. В Евангелии сказано еще резче: Господь «рассеял надменных помышлениями сердца их» (Лк: гл. 1, ст. 51). «Помышления» сердец пушкинских злодеев (царя Бориса, Сальери, к ним можно отнести Алеко и Дон Гуана) неутомимы; мучения «кошмарной совести» беспредельны, злодей становится жертвой собственного злодеяния, и выход из создавшейся ситуации