Дом последней надежды. Карина Демина
обоими родами, она априори являлась изгоем, как и те, кому случилось попасть под крышу ее дома.
Ничего. Все изменится. Я, быть может, не умею находить общий язык с людьми, но деньги… деньги – дело иное… и вот на седьмой день мы с Шину и Араши, которая изъявила желание выбраться за ограду, покинули дом. Серебра, по уверениям Шину, должно было хватить, чтобы закупить самое необходимое из продуктов. А заодно уж пройтись по торговым рядам…
Город…
Иоко почти не видела его, ибо женщине благородного рода – да-да, именно – не пристало разгуливать по городу. Женщины благородного рода благородно восседают на шелковых коврах, занимаясь делами важными и пустыми.
Вышивкой вот, каллиграфией. Или резьбой по сухим косточкам абрикосов, некоторые, правда, предпочитали вишню, но это, как говорится, дело вкуса.
А если вдруг возникала нужда покинуть дом, то женщину благородного рода несли на паланкине или на худой конец она восседала на спине мула, стыдливо прикрывая лицо бумажным зонтиком. Еще допустим был вариант, когда ее, бедняжку, усаживали в тележку рикхи, но тогда помимо зонтика требовалась бумажная маска, дабы нечестивый взглядом своим случайным не оскорбил…
Иоко в городе бывала несколько раз за всю жизнь свою, и память ее сохранила смутное ощущение беспокойства. Недовольства.
Ей было неуютно вне бумажного кокона стен. И чувство это заставляло спешить, подавляя и то слабое любопытство, которое было свойственно ее натуре.
Я другая.
Я отказалась от повозки, чем удивила Шину, еще не потерявшую саму способность удивляться, и заслужила одобрительный хмык Араши. Она, в темном костюме явно мужского кроя, гляделась, к слову, весьма гармонично. И рукоять меча вполне вписывалась в образ. Ножи Араши тоже прихватила, хотя и скрыты они были в широких рукавах рубахи.
– Бесстыжая, – со вздохом произнесла Шину.
– Зато свободная…
Я ничего не сказала.
Я долго выбирала наряд для этого выхода. Не слишком роскошный, хотя таковых у меня имелось лишь одно платье, из бледно-лилового шелка, расшитого серебряной нитью. Стебли тростника и крохотные птички, скрытые в них. За это кимоно я могла бы выручить не менее пятидесяти золотых лепестков, но… его Иоко подарил отец, еще когда был жив.
Я выбрала темно-синее, почти лишенное украшений. Простенький вьюнок по подолу был мил, но не более того. Отказалась от прически и рисовой пудры. От помады – ни к чему мне она. А вот зонт пришлось взять, ибо не пристало…
Слишком много здесь всего, что не пристало мне делать.
Город встретил тишиной.
Узкая улочка.
Высокие заборы, будто люди, здесь жившие, норовили отгородиться друг от друга. За каждым – Иоко это знала – скрывался собственный тайный мирок. Деревянные сандалии глухо цокали. Ни дать ни взять – копытца…
– Госпожа, на рынке держитесь меня, – Шину повторила это в десятый раз. – Там много всяких людей, госпожа…
Деньги я отдала ей, и Шину, обернув их куском белой материи, сунула куда-то в складки кимоно. На ней